Вид действительно живописный — на канал Грибоедова, Львиный мостик и доходный дом на другой стороне. Но Сене такой вид без надобности — ему нужна комната с видом во внутренний двор. Из такой комнаты можно заметить помойку и двери хорошо сохранившихся каретных сараев. В одной таких из комнат в этой самой квартире жил поэт и писатель Константин Вагинов. Конкретная комната неизвестна, к тому же квартира пережила перепланировку — или даже несколько перепланировок, — но вид из окна не претерпел изменений.
Сеня преподает в СПбГУ на кафедре истории русской литературы и готовится писать книгу о Вагинове. То, что ему удалось найти комнату в том же доме, на третьем этаже, где жил его любимый писатель, — большая, даже невероятная удача. Но Сене хочется пойти дальше: ему нужна та самая комната или хотя бы комната с тем же видом. Он и сам до конца не знает, что это даст, но чувствует, что так надо. Комнат с видом во внутренний двор целых три, и он рассчитывает напроситься к жильцам этих комнат в гости и в идеале уговорить кого-то из них на обмен.
Сеня лишен обаяния, он пуглив и одновременно высокомерен, но его переполняет уверенность, что с соседями не возникнет проблем. Сене почти двадцать девять лет. Все эти годы он жил с родителями в «доме на курьих ножках» возле метро «Приморская». По мужской линии Сеня принадлежит к научной династии. Отец, дед и прадед Сени преуспели в технической сфере: они были инженерами, докторами наук. А женщины занимались хозяйством или работали в гуманитарной сфере — преподавательницами русского и литературы, как Сенина мама, или переводчицами, экскурсоводками. Сеня нарушил неписаную традицию семьи и сделался мужчиной-гуманитарием. Было непросто признаться отцу, что ему не так уж и нравится физика. Что он посещает литературный кружок. Со временем его склонность к гуманитарным наукам стала восприниматься семьей как досадная, но безобидная патология. Она и по сей день остается неисчерпаемым источником шуток с налетом сексизма.
Сеня давно одинок. Несколько лет он встречался с коллегой-преподавательницей и, когда показалось, что их отношения совсем исчерпали себя, предложил съехаться. Она согласилась. Прожив так около месяца, на каникулах они решили пойти в поход. Доехали до конечной станции, долго шли через лес к Зеркальному озеру, где собирались разбить палатки. Сеня принялся разводить костер, но огонь все не занимался. Накануне шел дождь, сухих веток не было, а жидкость для розжига Сеня забыл. Попросить помощи было не у кого. Перспектива замерзнуть в ночном лесу должна была вселить в пару страх. Но то, как упрямо и безуспешно Сеня пыхтел над костровищем, какой чахлой траурной струйкой взвивался дым, оказалось столь наглядной метафорой их отношений, что оба не выдержали и рассмеялись. Они успели на последнюю электричку и разошлись на следующий день.
Сеня был счастлив вернуться к родителям — их отношения обрели второе дыхание. Особенно Сеня сдружился с отцом. Отец подключил двадцать спортивных каналов. Они каждый вечер смотрели футбол: прямые трансляции высших и низших лиг, повторы старых матчей. Отец сыпал цифрами: точные суммы трансферов и зарплат футболистов, статистика выступлений, показатели технико-тактических действий. Отец сидел с тетрадкой и записывал цифры, проводил вычисления — Сеня слушал его открыв рот. А вот мама, казалось, не выражала особенной радости — во всяком случае, ее манера сватать Сеню каждой своей студентке могла навести на подобные размышления.
* * *
Проходит пара часов. Услышав оживленный разговор с кухни, Сеня решает, что пришло время знакомства с соседями, и выходит из комнаты. Коридор коммуналки забит пыльным хламом: тазами и ведрами, полками, стульями, чемоданами, со стен свисают предметы одежды, половники, рыболовные снасти. Все они взаимосвязаны и образуют единый узор. Облупленные стены бугрятся, выступая из четких границ и будто пытаясь стряхнуть с себя все эти вещи. Нужно быть человеком тонким и ловким, чтобы пройти, ничего не задев. Сеня продвигается в темноте и роняет предметы.
На кухне говорят одновременно несколько человек — голоса звучат все тише и тише и замолкают совсем, когда Сеня выходит из коридора. Первым делом он смотрит в пустую раковину, по стенкам которой стекают разводы пены. За обеденным столом сидят трое соседей, склонившихся над кастрюлей. Двое небритых мужчин за тридцать и девушка лет двадцати пяти. Один сосед — худой и смуглый, в белой рубашке, с кудрявыми волосами на голове, груди и руках. Второй — бородатый мужчина в футболке цвета милитари и спортивных трусах, с неподвижной и строгой физиономией. Время от времени он поправляет дужку очков, заклеенных скотчем. Девушка — полная, с крупными чертами лица, с темными пухлыми губами и большими глазами, она одета в пижаму. Сеня протягивает всем троим руки, старается запомнить их имена: Лена, Артем и Гаэтано.
— Гаэтано? — Рукопожатие Сени и кудрявого типа на табурете длится чуть дольше положенного. У обладателя этого нежного певучего имени оказывается очень приятная на ощупь бархатная ладонь, и Сеня не сразу решается ее выпустить. — Это великолепное имя. Впрочем, как и имена Лена, Артем.
— Новый сосед, — реагирует Гаэтано с сильной задержкой. Вообще-то он говорит с акцентом, он произносит что-то вроде «нови сосьет», но в дальнейшем попыток воспроизвести акцент Гаэтано не будет.
Двое соседей-мужчин могли бы сыграть пару потасканных мушкетеров в новой экранизации «Двадцати лет спустя» Александра Дюма. Гаэтано исполнил бы роль д'Артаньяна, а строгий мужчина в очках — Атоса, у него даже имя созвучное. Лена тем временем окидывает Сеню придирчивым взглядом и сообщает:
— У тебя штанина в грязи.
Перед тем как явиться соседям, Сеня переоделся из домашних штанов в свои парадные брюки. Сеня не знает, где и насколько давно он их испачкал. Возможно, он ходит с этой коричневой полосой недели и месяцы: принимает зачеты, выступает на конференциях, жадно вдыхает дым в курилке Публичной библиотеки, пропускает через себя массив статистических данных о футболистах, полулежа с пивом в руке.
— Я, наверное, упал, — говорит Сеня. — Поскользнулся, когда шел из магазина с продуктами.
Сеня вдруг понимает, что ему очень хочется есть. Жильцы жуют и громко глотают вареную говядину, которую достают из кастрюли. На столе только мясо — грубо нарубленные куски — и две солонки, с солью и перцем, никаких тарелок, гарнира, хлеба и зелени. В этой трапезе есть что-то средневековое — торопливое поедание дикого кабана, убитого накануне. Крестьяне в землянке под светом свечи. Никто не предлагает Сене присоединиться, и, вздохнув, он идет к холодильнику и достает кукурузу в вакуумной упаковке — его диетический ужин. Холодильников на кухне два, как и плит. Из стены торчит провод неясного назначения, бледно-белый, как кость при открытом переломе. В кухне большое окно, замазанное бежевой краской. Сеня засмотрелся на разводы краски в окне, споткнулся о провод, выронил кукурузу из рук, и она закатилась за холодильник.
Обладатель певучего имени Гаэтано расхохотался. «Вот он, момент истины», — думает Сеня. Прямо сейчас соседи формируют мнение о новом жильце — от этих секунд зависит Сенино будущее в этой квартире. Будущее, тесно переплетенное с его opus magnum — биографической книгой о Вагинове. Если не переломить ситуацию прямо сейчас, Сеня останется в их глазах дурачком, этаким мистером Бином, порождающим анекдотичные сцены ежесекундно. Но как это сделать? Сеня — самый миролюбивый парень на свете, но тут ему приходит страшная мысль: нужно кого-то из этих троих жестоко, до крови избить. Схватить за волосы, повалить и долго мутузить ногами. Тогда уже никому не будет смешно, это точно. Сеня и сам ужасается таким мыслям, необъяснимо, как они вообще проникли к нему в голову. Почему-то ему сразу вспомнились громоздкие темные шторы в комнате, как будто именно они в состоянии навязать Сене подобного рода фантазии.
Сеня упустил момент, когда соседи завели разговор о безобразной уборке улиц, но вот Лена уже рассуждает о противогололедных смесях, а Артем часто кивает, внимательно слушая. Впрочем, по лицу Артема сложно понять, внимателен он или нет: его деревянное выражение по ходу беседы не изменяется. Лена говорит громко и властно, с капризными нотками, голосом человека, который слушает остальных с нескрываемой скукой и только и ждет, когда можно будет вставить свое «а вот я считаю».
