— Нет, не знаю.
— За моральное разложение. Сегодня пришел приказ.
Борис улыбается, словно случилось что-то очень забавное.
— Будешь оправдываться?
— И не думаю. Ну их к чертям собачьим. Дело не в разложении. Я с Евским повздорил… Но не хочется об этом. Я, знаешь, зачем пришел? Возьми вот это. — Он подает Тоне стопку тетрадей. — Это четвертные планы и поурочные. Физику придется вести тебе. Больше некому. Вот контрольные. Проверять не стал… Это уж ты. Да, мы там с ребятами приемник не закончили. Если сумеете, доделайте. Там двух сопротивлений не хватает. Женька, киномеханик, обещал дать. Ты ему напомни. Ну что смотришь? Я этого ожидал. Ты мне скажи другое: ты поедешь со мной?
Тоня видит его глаза. Ей его жалко.
— Ты можешь без меня? Пока.
— Что значит — пока?
— Пока я еще кое-что пойму. Может быть, мне одной легче будет понять.
— Ты никак не можешь без выдумок.
— Это не выдумка.
— Ну что ж, оставайся. Думай, решай. До весны я буду в Березовке. Там математик ушла в декретный… Если что — напиши. Но имей в виду — весной я уеду. Тогда уж мы не увидимся. Ждать?
— Не знаю. Если не смогу без тебя, я приеду.
Борис протягивает руку. Тоня пожимает ее. Проводив его, Тоня гасит свет и подходит к окну. Он пересекает белый освещенный круг от фонаря, выходит за его пределы и останавливается. Стоит, спрятав руки в карманы короткого пальто. Смотрит в сторону реки. Тоня следит за ним. Он стоит так минуту или две. Фонарь покачивается, и Борис оказывается то в тени, то вся его фигура освещена. Потом он неторопливо уходит. Словно прогуливается.
Тоня ищет сигареты. Где-то была одна. Кажется, за книгами.
В это время Зарепкина составляет профсоюзный отчет.
Трудно составлять отчет. Члены месткома каждый написали по своему сектору, а ей нужно все свести воедино. Особенно трудно писать по бытовому сектору, тем более, что здесь далеко не все благополучно. Зарепкина дошла до того места, где надо писать о Найденовой. Как же сформулировать?
«Я лично, как председатель местного комитета, много внимания уделяла повышению ее морального облика…» Нет, не то. Не морального облика. «По воспитанию в ней морали»? Чушь. «По улучшению морального состояния»?..
Как храпит муж. Он так и не научился спать культурно. Зарепкина идет в спальню, берет нос мужа кончиками пальцев и трясет. Мих-Ник просыпается.
Она опять садится за отчет.
«В настоящее время аморальная связь ее с тов. Речкуновым прекращена. Мы рекомендовали тов. Речкунову восстановить свою семью. Вместе с тем следует отметить, что вышеупомянутая учительница Найденова в настоящее время еще не может быть названа вполне морально устойчивым товарищем. Нашей целью на будущий отчетный период мы ставим проведение дальнейшей воспитательной работы с ней, как по линии морали, так и по линии повышения ее делового методического уровня. Эта работа будет осуществляться, как путем личных бе…»
Перо останавливается.
Сколько сил и времени Зарепкина отдает людям, и вот благодарность. У этой девчонки были такие глаза, что, казалось, она могла и убить. А что ей Зарепкина сделала? Оскорбила чем-нибудь? Оклеветала? Она хотела только предостеречь. Долго ли оступиться?
Как же теперь быть? Оставить без внимания? Нельзя. Член коллектива выгнал из своей квартиры председателя местного комитета. А председатель лицо выборное. Значит, это оскорбление всего коллектива. Надо разбирать на производственном совещании и ставить вопрос о дальнейшем пребывании в стенах школы, о несовместимости… Все это можно и надо делать, и она даже обязана, но когда это станет известно, люди подумают: «А что же это за председатель МК, которого члены коллектива выгоняют из своих квартир? Других председателей не выгоняли, а вот Зарепкину выгоняют. Значит, она не пользуется авторитетом». …Нет, лучше не подымать шума. Свидетелей не было… Она зачеркивает «личных бе» и пишет «постоянного здорового воздействия на нее нашего учительского коллектива».
Муж опять храпит. «Как тяжело работать с людьми», — думает она. Ей хочется спать, но она не сдается.
Солнце стоит низко над горизонтом. Горит снег ровным слепящим светом. Егор щурится. Он идет по редкому лесу на старых, подбитых мехом лыжах. Иногда останавливается, трет рукавицей свежевыбритый подбородок.
За поясом у него топор. Острый, как бритва. Любит он свой топор. Не ленится наточить и направить. Это единственное, за что дал один раз подзатыльника Митьке. Тот поменьше был, не понимал инструмента. Схватил топор, ему все равно, где рубить, хоть на чурке, хоть на земле. А в земле песок. Долго ли топор посадить?
Егор идет и с удовольствием думает о будущем своем доме. Дом они построят без всякой помощи. С Митькой. На отца теперь какая надёжа. А у Митьки хватка есть. Хоть косить, хоть что — он как мужик. Лес Егор добыл кондовый, красный, мелкослойный. И будет дух в избе, как в бору. Мха не надо. Со мхом грибок можно занести. Пакли надо будет раздобыть.
Торопиться они не будут. Куда торопиться? Дом на всю жизнь. Пусть и детям останется… Детям. Егор улыбается. Еще жены нет, а он о детях. А впрочем, что здесь такого? Время и об этом. Все живое ищет продолжения. Был бы человек вечен — зачем ему дети?
Только печь Егору не осилить. Можно бы русскую, битую. Эта попроще, пожалуй, сами бы справились, но не в моде теперь. Лучше комбинированную — чтоб и русская, и плита. Все вместе. Русская-то вроде бы ни к чему — хлебы не печь, а все же одежу посушить, пимы, да и вообще, что за изба без русской печи?
А Антонина Петровна, может, и согласится. Сейчас у нее еще Борис Иванович в голове. Оно и понятно — прилепилась душой. А уехал он, поостынет, смотришь, и по-другому взглянет. Чем ей Егор не муж? Он бы ей легкую жизнь обеспечил. Она бы свое, — с книжками да с тетрадками, а он бы по хозяйству. Дом бы в порядке держал. Борис-то Иванович избалованный, а с ним, с Егором, ей куда бы как спокойно жилось. Жила бы как царица — рук не замарала.
И почему так устроен человек? Мало ли девок в Полночном, а ведь надо же — поглянулась эта. И вроде в ней ничего нет — перо птичье. Дунь — и улетит, а вот надо же — и наяву, и во сне, все она. Во сне-то она другая. Ее и обнять, и поцеловать можно. А наяву посмей — не тут-то было. А может быть, это и неплохо. Что толку, иные девки и обличием ничего, и песни, и танцы, и все прочее девичье у них в полном порядке, а нет строгости, и все ни к чему. А Антонина Петровна близко, а не дотянешься…
До нее жизнь была словно без неба. Где б он раньше за елкой за десяток километров попер? С чего бы вдруг? А сейчас идет и даже удовольствие испытывает — потому что для нее. Для нее любое дело одна радость. И сама она словно из чего-то другого сделана: вроде в ней ни кожи, ни мяса обыкновенного, ни костей, из чего все люди, а вся словно из облачка слеплена, из светлого околосолнечного, и непонятно, как мог Борис Иванович с ней обращаться как с женой и не сойти с ума от радости. И ребятишки от нее были бы тоже, наверное, такие же нежные да глазастые.
Да, чем Егор не муж? Другие и пьют, и жен гоняют. А он за всю жизнь одну поллитру выпил и то не рад был. Сила закипела, а девать ее некуда. Стал играть с товарищем, кинул его, а тот упал и лежит. Еле отходили. С тех пор Егор ни рюмки. И сам не будешь знать, как в тюрьму угодишь. Пусть пьют, которые послабее, которым подраться можно. И что он не пьет, все знают. Например, в клубе дежурит на празднике. Когда Егор дежурит — никакого скандала. Если кто из парней зашумит, он его легонько под мышку и на воздух — пусть мозги проветрит.
А кто может поручиться, что у Антонины Петровны поворота к Егору не будет? Дело случая… Вот, примерно, шла бы она ночью, а к ней грабители. А тут он, Егор. Уж он бы показал себя. Одна беда — грабителей нет. Откуда они в деревне? Хоть бы один завалященький. Если есть парни озороватые, то и те к учительнице никогда не пристанут. Или бы шла на лыжах, а тут медведь. Он ведь не понимает, учительница, не учительница. Ему все одно. С крупным, пожалуй, без ружья не сладишь, или нож длинный нужен, а мелкого он бы голыми руками задавил.
А пока хоть елку. Чем вот эта плоха? Так на него и смотрит. Заждалась.
Егор обходит вокруг елки, отряхивает с нее снег. В снегу она как в шубе. Ее не разглядишь.
— Однако, ладная.
Одним ударом топора он валит ее. Нет, не валит. Валить нельзя. От мороза ветки, как стекло. Ссек, не шелохнулась — чуть скользнула вниз и опять в снегу стоит, словно не подрубленная. Вот что значит рука твердая и топор. Он, как хороший друг, везде выручит.
Егор поворачивает домой. Топор снова за поясом. В руках елка. Он несет ее, как хрустальную. Он сам поставит ее в воду дома у Антонины Петровны. Пусть живет. И пусть в комнате у Антонины Петровны лесом пахнет, и она радуется. Немного у нее радости в жизни. Будет проверять тетрадки, нет-нет да и взглянет на елку. И его вспомнит…
