* * *
Пока они разговаривали, Манон прибрала на кухне и приготовила обед. Улиток, тушенных с чесноком, и макароны. За разговором Манон то и дело ставила на стол гренки с сыром и помидорами. Маргарита и Кристина съели их по четыре штуки. Манон попросила Маргариту открыть вино. Они сидели за столом. Манон слегка запыхалась. Они ели и пили. Маргарите пришлось нелегко. Она и гренками наелась, а Манон сказала, что впереди еще шоколадное мороженое. Кристина рассказывала о брате, что жил недалеко от Вены. А что слышно о брате Манон? Манон пожала плечами. Ее брату было очень плохо. Кристина считала, что он по крайней мере не страдает, раз ничего больше не понимает. Манон сердито поглядела на нее. Никто ведь не знает, что понимают такие слабоумные. Или что они чувствуют. Она все время боится, что он сохранил остатки разума и сознает, в каком очутился положении. Манон долго глядела в тарелку. Маргарита глаз поднять не осмеливалась. Потом положила руку на руку Манон. Наверняка она сделала все, что можно. За остальное она не в ответе. Не она же придумала слабоумие. На мгновение она почувствовала, как напряглась рука Манон. Потом Манон подняла глаза. Маргарита сказала, что все это страшно похоже на телесериал. Но это — правда. Манон улыбнулась и похлопала Маргариту по руке. Кристина сказала, что в телесериалах все очень часто бывает как в жизни. Потом они заговорили о том, не следует ли Кристине уехать из Аркадии. Маргарита просто сидела. В комнате было тепло. Сумрачно. Под лампой за столом — безопасно. Она устала. Ей пришлось слишком много съесть, да еще вино. Она ела мороженое. Спорить не хотелось. Убрала со стола. Перемыла посуду. Подруги говорили о каких-то людях. Маргарита даже имен их не знала. Манон беседовала с Кристиной на смеси немецкого и английского. Тщательно выговаривала немецкие слова. Медленно. Сначала строила американскую фразу, потом произносила ее по-немецки. По-венски. Кристина говорила без акцента. Но сохраняла английский порядок слов. Маргарита составила тарелки на сушилку. Вытерла сковородки и кастрюли. Что еще сделать? Сварить кофе? Манон посмотрела на часы. Выглянула в окно. Нет. Нет. Им нужно торопиться. Обеим. Пора домой. Из-за опрыскивания. А в квартал, где живет Кристина, вообще нельзя возвращаться в темноте. Кристина вскочила. Манон проводила ихдо дверей. После обеда Марго с Питом должны заглянуть к ней. Да. Это будет правильно. Им ведь так и не удалось поговорить по-настоящему. Маргарита сказала, что зайдет еще. Не хочет ли Манон приехать к ней в Марина дель Рей? Нет. Нет. Она домоседка. Манон говорила с Маргаритой исключительно по-английски. Маргарита пошла к черному ходу. Машина Кристины стояла перед домом. Маргарита поблагодарила ее. Теперь она больше знает об Анне Малер. Кристина пошла к машине. В руках — по сумке с банками, собачий и кошачий корм. Маргарита направилась в другую сторону. Задняя дверь, выходящая в переулок, — открыта. Манон сказала, что эту дверь можно оставлять открытой, потому что о ней никто не знает, кроме жильцов. Вдоль стены дома Маргарита двинулась к своей машине. Между домами было уже почти совсем темно. Тепло. Влажный теплый ветер. Маргарита села в машину. Поехала. Домой. Она устала. Ныли плечи. И затылок. Ноги плохо слушались, а рук почти не поднять, не удержать руль. Она радовалась, что скорости переключаются автоматически.
Даже мысль о рычаге передач утомляла. Она ехала по Бэррингтону. Потом — вниз, в Уилтшир. Всюду огни. Еще не до конца стемнело. Низкие облака. Между ними — вечернее небо. Она ляжет спать. Выспится. Купит воды — и сразу в постель. Никакого телевизора. Надо пользоваться усталостью. Если бы у Анны Малер был хоть один шанс. Так или иначе, а она нашла человека, который безоговорочно встал на ее сторону. И Анна Малер Манон — совсем другая, чем Анна Малер Кристины Херши. И та, и другая приписывали Анне Малер собственные желания. Манон к тому же хотела рисовать. Надо спросить у нее — что? Была ли Манон такой же консервативной бунтаркой? Как Анна Малер? Боровшаяся с ненавистным прошлым при помощи еще более давнего прошлого? Играла ли она Баха в пику боготворившей Вагнера матери? Ди Фордайк рассказывала ей в Лондоне, что причина разрыва матери с дочерью — в этом. А почему не в венском модерне? Ведь был Шёнберг. Должен ли отец стать последним из великих? Потом не было никого. Отца превзойти нельзя, можно лишь вернуться к прошлому. Далекому. Противопоставить религиозную строгость растворению религии. Религиозно. Как должна была чувствовать себя дочь, мать которой вечно занималась лишь собой и не сделала ничего, что было бы признано окружающим миром? Маргарита всегда подозревала, что музы — шлюхи. Их зовут, чтобы быстро удовлетворять возникшую потребность. Или вызывать. Потребность. Если самому никак. Или больше никак. Нелегко понять. Она сидела с женщинами, которые словом воскрешали подругу. Испуганными осознанием, сколь тщетна такая безрезультатная борьба и сколь несчастлива — пожалуй, справедливо — была Анна Малер. Она знала лишь тех, чья борьба определяла их собственную жизнь. И в материальном отношении — тоже. Справедливее ли забвение не реализовавшего свои способности человека, чем того, кто не имел никакого дара? Чьей-то жизни? Такой, как ее. В нормальной жизни о ней забудут. Она не пыталась ничего сделать, она ничем не стала. Она не представляла себе, что такое значимость, лишь каждый вечер видела в театре потуги на вечность. И каждый вечер не могла их понять. Каждый вечер ходить к морю. Или к реке. Утром и вечером. Шум прибоя. Или плеск волн. Пение гальки, перекатывающейся по дну Дуная. Больше она ничего не хотела себе представлять. Просветленность вечного повторения. Дойти до сути силой мысли, а не через растворение в ближнем. Освободиться от него. Именно поэтому. Он — причина смятения. С ним — никакой надежности. С ним, постоянно все отменяющим и откладывающим. Она ехала. Все время притормаживала. Опустила окно. Теплый ветер. От гаража она направилась в гостиничный супермаркет. Пришлось пройти мимо собственной двери. Другой дороги она не знала. Пальмы у бассейна взволнованно качались на ветру. За ними — темное небо. В супермаркете был другой продавец. Худой седовласый пожилой европеец. Он стоял за кассой, прислонившись к стене и глядя себе под ноги. Глаз он не поднимал. Хватал бутылки. Двигал их. Пробивал цену. Она взяла бутылки и вышла в боковую дверь к бассейну. Под водой и вокруг бассейна горели лампы. Ветер морщил воду. Лежаки выстроены ровными рядами. Она прошла мимо лежаков. Темная дорожка к дому. Фонари на клумбах. Слабый свет на дорожке. Открытые двери балконов. Доносящиеся разговоры. Звон посуды. Пока она поднималась на третий этаж, встретила две парочки. Нарядно одетые. Дамы — в темных платьях. Очень коротких. Мужчины — в темных костюмах. Поздоровались. Маргарита сказала: «Hi», — и улыбнулась в ответ. Наверное, стоило бы сказать: «Have a nice time».[152] Она отперла дверь. На автоответчике мигала красная лампочка. Она заперла дверь. Поставила бутылки у телефона и включила автоответчик. Стояла, опершись о стойку и глядя в раковину. Он спрашивал, почему она не звонит. Ему ведь тоже плохо. Он же тоже страдает. Он ведь тоже радовался поездке. И — здорова ли она. Потом Фридерика сказала, что у нее все в порядке и спокойной ночи. Она ложится спать. Маргарита снова прослушала сообщения. Потом пошла в туалет. После чего открыла балконную дверь. До пляжа — далеко. Она смотрела в небо. Светлые облака тянулись к морю. Сквозь них проглядывали звезды. Не густо. Она налила в стакан воды. Села на диван. Встала. Еще раз прослушала автоответчик. Постояла у телефона и хотела стереть запись. Вернулась к дивану. Прижала ладони к глазам. Потому что слезы наворачивались. Потому что от плача появляются морщины. Разгладила лоб. Та складка между бровями не должна углубляться. Нет, надо было отложить поездку. Но он ее вообще не спрашивал. Даже не предлагал. Отпустил ее. Стоял у паспортного контроля. Остался стоять. Не бросился за ней. Чтобы потянуть назад. Он дал ей уйти. Остался стоять, а когда она в третий раз обернулась, его уже не было. Уже. А теперь… Теперь свершилось.
Свершилось. Далеко друг от друга. Тоска по нему. Желание. Все вообще. И знать, что все — в прошлом. И жить дальше, и гнать мысли о нем. Прочь. Дрожа и всхлипывая, прижимая ладони к щекам и глазам, вцепившись пальцами в волосы, она мечтала вернуть его. Чтобы он сидел в кресле, и протянуть руку, и дотронуться. Она пошла в ванную. Смыла тушь с век и щек. При каждом взгляде в зеркало — вновь слезы. Смотрела на себя. Как кривится рот. Краснеет нос. На лбу — красные пятна. Потом — снова слезы. Ручьем по щекам. Вновь слезы, от собственного вида. Она разобрала постель. Закрыла жалюзи. Балконную дверь оставила открытой. Ничего же не случится. Села в постель. Плакала. Выключила лампу. Сидела в темноте. Снаружи пробивался слабый свет. Она слышала, как по коридору проходят люди. Открывают двери. Шумит вода. Далеко. В соседнем номере — шорох. Царапанье по стене. Она сидела и плакала. Представляла себе светскую жизнь. Этих нарядно одетых людей. Как они все время борются за существование. Здесь. Ей этого вовсе не хотелось. Не было интересно. Ей хотелось его. Его. Она поняла, что он бросил ее один на один с этим мгновением. Ничего не сделал, чтобы уберечь. Да, можно было бы подождать, пока Сандра снова не… Вместе. Но он сделал выбор. И для нее единственная возможность — всегда быть вместе. А для него — нет. И все это — безразлично. Потом. Ведь хватило бы и того, чтобы не приезжала герцогиня. Прошло много времени, она встала и стерла сообщения. Автоответчик повторил их еще раз. Она слушала. Плакать не было больше сил. Тяжесть в животе, и давит грудь. Вот задача. Сдаться. Она стояла рядом с телефоном и слушала, как с шорохом и шуршанием стирается запись. Залезла в постель.
