Хаймек доверчиво прижался к носильщику и сказал ему, как говорят, когда раскрывают важный секрет:
— Дядя… когда мы были в том доме, мама на меня сердилась. А теперь уже не сердится. Ведь она такая чистая… и вся в белом. И ее несут на плечах…
Но ничего не ответил ему на этот раз носильщик, продолжая ступать тяжело и сильно. И Хаймек вернулся на свое место назад, позади старух и непосредственно перед бородачом. Ветер крепчал, и струи дождя хлестали идущих к могиле людей тонкими водяными бичами. Дорога, бывшая в начале пути достаточно твердой, теперь превратилось в густое тесто. Носильщики шли всё с бульшим усилием, вытирая ладонями с лица то ли дождь, то ли пот. Старухи шли легко, колючие кончики платков задорно торчали у них из-под шеи в разные стороны. Замыкавший печальное шествие бородач был задумчив, губы его непрерывно шевелились. С промокшей насквозь бороды струились ручейки воды.
Хаймек был похож на утонувшего воробья. Роняя водопады брызг, он двигался в самой середине процессии.
По мере того как дорога все тянулась и тянулась, у мальчика убывали и убывали силы. Он все с большим и большим трудом вытаскивал ноги из тяжелой и липкой грязи, и колени у него дрожали каждый раз, когда он ступал в холодную жижу. Он буквально заставлял себя делать каждый следующий шаг. От охватившего его отчаяния он придумал нечто неслыханное. Убыстрив шаг и догнав шедшего последним носильщика, Хаймек тронул его за руку и попросил:
— Дядя… дядя… я больше не могу…
— Ну, — отозвался носильщик, такой же могучий, как и тот, что шел впереди. — Ну, и чего же ты хочешь?
— Можно, я заберусь к маме в ящик? — выпалил Хаймек.
Носильщик, с лица которого непрерывно стекал пот, смешанный с дождем, смерил его взглядом от земли до самой макушки, потом отвел свои зеленые глаза куда-то в сторону и собрался что-то сказать… но не сказал ничего. Однако мальчику показалось, что он знает, что именно хотел, но не сказал носильщик. Он, конечно, хотел сказать Хаймеку, что тот испачкает белые мамины одежды, а потому поспешил добавить:
— Я… сяду в самом уголочке… и ничего не испачкаю…
Неизвестно, каким образом услышали эти слова старухи, но они вновь отозвались единым голосом:
— Мы обмыли ее. Мы хорошо одели ее…
Поскольку носильщик хранил молчание, мальчик снова заныл:
— Дяденька… дядя… Разреши мне… Мама не рассердится. У меня ноги… не идут. Я больше не могу… Мама не захочет, чтобы я сейчас упал. Если не веришь мне — спроси у нее сам. Нет, дай я спрошу. Мама, мама… ты хочешь, чтобы я…
Носильщик сердито оборвал его:
— Хватит тебе ныть. В гробу носят только мертвых.
Услышав их разговор, подошел бородач и спросил Хаймека:
— В чем дело, малыш?
— Я больше не могу идти.
— А что с тобой случилось?
— Я… я устал..
Еврей рассердился так, что капли с его густой черной бороды еще одним дождем оросили лицо мальчика.
— Устал? Ты говоришь — устал? Чтоб я этого больше не слышал от тебя, Хаим. Ты хорошо меня понял?
Схватив мальчика за кисть, он с силой потащил его за собой.
И тут процессия остановилась. Перед ними и далеко вокруг было всхолмленное пространство. Холмики были разбросаны в странном беспорядке. То здесь, то там видны были одинокие кресты, напоминавшие ворон в полете. Было пустынно и тихо. Внезапно небеса сжалились над живыми и мертвыми, дождь кончился, а ветер стих. Ни одной живой души не видно было ни вблизи, ни вдали. Эту пропитанную ненастьем тишину нарушили удары железа о размокшую глину. Носильщики отнесли гроб в сторону и теперь вонзали, каждый со своей стороны, стальные лопаты.
Могила росла на глазах.
Хаймек подошел к гробу и долго, не отрываясь, глядел на мамино неподвижное лицо. Он заметил, что лицо изменилось за то время, что прошло, пока из глиняной хижины ее несли на плечах. Мальчику показалось даже, что мама тоже устала, как если бы она проделала с Хаймеком весь путь, вытаскивая ноги из раскисшей и вязкой земли. Ее белый покров тоже оказался заляпанным грязью, смуглое лицо потемнело еще больше, цветом напоминая сейчас доски ящика, в котором она лежала. Маленькая стриженая голова и открытые глаза, упрямо смотревшие на черную тучу, повисшую над землей, заставили сердце Хаймека сжаться в комок, который поднимался из груди мальчика к самому горлу. Так же, только неведомо откуда, к глазам мальчика поднимались слезы…
Он все глядел и глядел. Пока вдруг не понял, что чего-то не хватает… А потом понял чего. Во рту у мамы, искривленному так, словно она собиралась заплакать, не было больше золотого зуба.
Не помня себя, Хаймек бросился к бородачу.
— Мама! — закричал он в непролазно дремучую бороду огромного еврея. — У мамы забрали ее зуб… блестящий…
Подняв глаза к мрачным и продолжающим темнеть небесам, еврей ответил:
— Этим зубом будут оплачены похороны твоей мамы.
И опять сердце мальчика сжалось. Как же так? Вот теперь мама явится на небеса мало того, что вся мокрая, в платье, перепачканном грязью, так еще и без своего всегда так весело сверкавшего под солнечными лучами зуба.
Ему вдруг захотелось, чтобы его пожалели. Хоть кто-то. Кому он мог бы признаться, как ему плохо без мамы и как он устал. Но глаза еврея были все так же обращены к небесам.
Так и стояли они, два человека в одиноком убежище ушедших душ, глядя один — в небеса, другой — в землю, пока к действительности их не вернули слова:
— Мы закончили.
И глухой удар заступа о влажную землю, прозвучавший после этих слов, мог быть принят за прощальный вздох.
Мальчик бросился к могиле и остановился на самом ее краю. Но все, что он увидел, — это жалкий мамин затылок. Он уже собрался спуститься в могилу и перевернуть маму лицом вверх, но один из могильщиков, тот, у которого были зеленые глаза, не дал ему этого сделать.
— Стой смирно, — сказал он.
Хаймек снова бросился — теперь уже к бородачу.
— Они… делают маме больно, — пожаловался он на могильщиков. — Пожалуйста… скажи им… так нельзя.
Еврей спустился с небес на землю, повел плечами и подошел к могиле.
— Ну, что вы, хевре, — сказал он укоризненн, — разве ведут себя так с мертвым… у которого во рту золотой зуб…
Один из могильщиков хмыкнул:
— Во рту? Вот он где теперь.
И он похлопал себя по карману. Согнувшись и подцепив ком земли, он уже примерился столкнуть его вниз, но бородач перехватил его руку. Затем он сел на землю, спустил ноги в яму и соскользнул вниз. Стоя на дне могилы, он перевернул маму лицом вверх, вытащил из кармана пальто мешочек с землей и подложил в изголовье.
Мальчик вспомнил, что мама любила спать на большой подушке. «Я должен сказать об этом», — подумал он, но бородач уже отряхнул от земли ладони, поднял руки и с помощью могильщиков выбрался наверх. Вниз посыпались комья земли. Каждый их них мальчик провожал взглядом.
Некоторые комья падали у самого маминого лица. «Только бы они не повредили его», — подумал Хаймек.
А земля продолжала падать — безостановочно, беззвучно. И без протеста, покорно принимало ее закутанное в белое тело. Не произнося ни слова, мальчик обратился к могильщикам: «Только пощадите мамино лицо. Дяденьки, пожалуйста, и так у нее все болит из-за зуба, который ей вырвали, чтобы оплатить похороны…»
В это мгновение большой ком земли упал у самой маминой щеки, и стриженая голова ее дернулась. В следующую секунду мальчик был уже внизу, рядом со своей мамой, подставляя под комья земли протянутые руки. Так и стоял он, согнувшись, защищая мамино лицо.
Могильщики выдернули его наверх и отвесили оглушительную затрещину.
— Смотри у нас, — сказал один и замахнулся было вторично, но тут за Хаймека заступился бородач.
— Оставьте ребенка, — сказал он, и никто не осмелился с ним спорить. Они оставили его и с еще большей яростью налегли на свои лопаты и кирки. И так продолжалось до тех пор, пока они не сровняли края могилы с землей.
И мама исчезла.
Тут появились старухи. Костлявыми и жилистыми своими руками они стали насыпать над могилой холмик, пришлепывая рыхлую землю ладонями. Присев рядом, Хаймек начал делать то же самое. В какой-то момент он снова вернулся в далекое детство, в летний детский садик, куда мама отвела его перед самой войной. Точно как сейчас, он засыпал, бывало, песком какого-нибудь жучка. Засыпал, но знал при этом, что это всего лишь такая игра и через какое-то время жучок невредимым выберется из-под песчаного холмика: сначала покажутся его передние лапки, судорожно ища, за что бы им зацепиться, потом на помощь лапкам выглянет голова… и так будет продолжаться довольно долго — до тех пор, пока упорство не возьмет верх и насекомое все целиком не выберется на свет божий. Выберется, отряхнется и медленно не зашагает, оставляя за собой дорожку из черных точек.
