– Все, в этом году в последний раз, больше ни-ни. Это твоя подруга? – спросил он, указывая на меня. Ана утвердительно кивнула.
Вскоре ее вызвали. Я засекла время по часам, лежавшим у меня на коленях. Ровно через пятнадцать минут позвали и меня. Я вошла в огромный зал, полный каталок. Ану увозили из операционной. Она была похожа на труп, еще бледнее даже, губ совсем не было заметно, веки фиолетовые, тело перевязано куском ленты, похожей на дзюдоистский пояс, на уровне талии, руки и лодыжки тоже перетянуты лентой. Когда каталка поравнялась со мной, я погладила Ану по горячему лбу. Мне стало страшно, мой взгляд встретился со взглядом медсестры, но я ничего в нем не смогла прочитать о состоянии Аны.
Операционный зал оказался выкрашен в зеленый цвет, одежда врачей была того же зелено-бутылочного цвета. На подносе я разглядела длинную, заостренную по краям ложку, выпачканную кровью. Врач указал мне на кресло. Прежде чем забраться в него, я посмотрела на ведро, как раз под тем местом, где должна располагаться промежность пациентки; в нем валялись окровавленные тампоны и сгустки крови. Кровь Аны, подумала я, чувствуя жалость к подруге. Вторая медсестра положила мои ноги на металлические подпорки и потом привязала их лентами все того же зеленого цвета. Врач, приятель Аны, приспустил повязку и спросил меня:
– Болеешь чем-нибудь: астма, аллергия, высокое давление?
Я отрицательно покачала головой.
– Так, ты должна убедить свою подружку в том, чтобы она поберегла здоровье. Нельзя же делать только то, что ей нравится, в этот раз она пришла поздновато, – он говорил и надевал резиновые перчатки, а потом привычным жестом раздвинул мои половые губы. – Ты пришла вовремя, а она… возможно, ей придется задержаться здесь, если не спадет температура. У тебя есть рабочие телефоны ее родителей?
Номеров я не знала. Сестра раскрыла коробочку, достала хирургическое зеркало и стала пристраивать его. Из-за грубости, с которой она делала это, и из-за того, что инструмент был холодный и твердый, бедра мои напряглись. Врач попросил меня расслабиться. Справа ко мне подошел анестезиолог. Пока он перетягивал мне руку тугим жгутом, хирург перебирал инструменты.
– Возраст? – спросил анестезиолог, вкалывая мне в вену шприц, наполненный желтоватой жидкостью.
– Сем… – пробормотала я.
Какая-то лапа безжалостно прошлась по моему мозгу, словно выцарапывая его из черепной коробки, и голова моя превратилась в мокрый и пустой бурдюк. Полное забвение – я ничего не чувствовала, ничего не слышала. Это был единственный раз, когда я абсолютно ничего не слышала, ведь мои сны – и те озвучены. Я не слышала даже тишины – надпись, достойная надгробного камня. Я поняла, что значит быть вечностью, не связанной с жизнью. Однако в какой-то момент резкая боль вернула меня в нее, и я услышала отдаленный шепот:
– Она двигается, а я еще не закончил, – голос шел изнутри меня.
Я захотела вытянуть затекшие ноги, но не смогла. Ложка скребла мое чрево, выскабливая из меня хрящевидный кусок. Второй укол в руку – и я снова погрузилась в забытье. А очнулась уже на кровати, белый потолок надо мной говорил о том, что я не в операционной. Во сне жажда меня не мучила.
– Давай вставай уже, это тебе не гостиница, – пошутила медсестра, нежно хлопая меня ладошкой по щеке.
Я приподнялась на локтях и осмотрела себя: халат, прикрывавший мое тело, был заляпан большими пятнами крови. Бедра, вымазанные каким-то антисептиком, имели оранжевый оттенок с зеленоватыми прожилками. Я вспомнила об Ане и поискала ее взглядом на кушетках вокруг. С трудом разомкнув веки, я едва разглядела ее слева от себя. Она все еще спала, что, как мне показалось, было не очень хорошо. Сестра подошла к Ане с металлическим подносиком в руках, вставила ей под мышку градусник.
– Сестра, – позвала я слабым голосом. – Что с ней? Она моя подруга.
– У нее температура, и ей придется пока побыть здесь, – ограничилась та сухим ответом.
И я, которая никогда не молилась, вдруг зашептала: Ана, все будет хорошо, тебе нельзя здесь оставаться. Боже, помоги нам. Ана, милая, оживи, ой, что я говорю, открой глаза, подмигни мне, ну пожалуйста, подай какой-нибудь знак. Дева Реглы, пусть у нее спадет температура. И что мне сейчас делать? Голова моя раскалывалась надвое, распухла как арбуз, еще немного – и трах! – треснет. Проставив температуру в больничном листе, сестра пошла ко мне, встряхивая на ходу градусник. У меня температуры не было, я поняла это по лицу медсестры.
– Ты можешь пойти переодеться, – сказала она. – В приемной получишь грейпфрутовый сок.
– Я не могу уйти без Аны, это несправедливо, – взмолилась я.
– Такова жизнь, солнышко мое, я ничего не могу сделать. Подожди там. Посмотрим, что скажет доктор.
Прежде чем отправиться в ванную, я подошла к кровати Аны, поцеловала ее в горящую щеку. Она с трудом приоткрыла покрасневшие от жара глаза.
– Map… – произнесла она и снова заснула.
Переодевшись в школьную юбку и цветастую блузу с длинными рукавами, я затолкала грязный халат в полиэтиленовый пакет. На столе стояли засиженные мухами стаканы с кислым соком, от одного глотка которого меня перекосило. Какая-то сеньора предложила мне сахару, и я с благодарностью его приняла. Потом она протянула мне кусок хлеба с омлетом, я хотела было отказаться – все это как-то неловко, – но она настояла. Я взяла, потому что совершенно ослабела. Сидя на банкетке в коридоре в ожидании, что кто-то выйдет и скажет мне что-нибудь об Ане, я думала, что вот мне уже и аборт сделали, а оргазма в своей жизни я так и не испытала. Я сидела до тех пор, пока не осталось ни одной пациентки. Через полтора часа вышел хирург в свежем, накрахмаленном и недавно отутюженном халате.
– Ей уже лучше, будь моя воля, я бы оставил ее здесь, но она же упрямая. Я отправляю ее домой и даю лекарства. Проследи, чтобы она выпила их, и, если жар не спадет, приведи ее обратно. Возможно, там что-то осталось, а это опасно, ей тогда следует снова почиститься – я не хочу, чтобы началось заражение. Оставляю ее на твое попечение. И пусть знает, что в следующий раз я не возьмусь за нее. Еще немного, и она чаще будет ходить сюда, чем в школу. А тебе, я вижу, все это не особо понравилось. Как бы там ни было, я вставил тебе медную спираль, но любое беспокойство – и ты идешь ко мне, о'кей? – Врач поднялся с банкетки и пошел к лестнице, жалуясь вслух на то, что умирает с голоду и неплохо бы чего-нибудь съесть.
Кровь, к счастью, не текла рекой, и Ана вышла из больницы в тот же день в семь часов вечера. Однако на следующей неделе ей снова пришлось обратиться к врачу и повторить операцию, после чего ей стало заметно лучше, и снова настали серые будни. Дни были невыносимо длинными и чересчур жаркими. Дома нас никто ни в чем не заподозрил. Но я почти совсем не общалась с родителями, поскольку много времени тратила на дорогу – специальный автобус отвозил меня в школу из Санта-Крус-дель-Норте, а потом обратно домой, ведь я отказалась перейти в другую школу, сославшись на то, что отстану от остальных – только этим я и убедила родителей. Наш переезд ничего не значил: я продолжала встречаться со своими такими опасными, по мнению моего отца, друзьями и посещала те же самые «развратные» места, что и раньше.
Убедившись, что мне не поступить туда, куда я хочу, я решила пойти на какую-нибудь спортивную специальность, первую попавшуюся – на шахматы. По крайней мере, там кормили хорошо, ведь всем известно, что спортсмены получают спецпитание. Несмотря на то что вся наша компания училась на разных факультетах, мы в конце недели продолжали встречаться. Все, кроме Аны, которая решила поступить в экспериментальную театральную мастерскую на острове Пинос, чтобы потом попытать счастья в Институте искусств. Она вырывалась к нам только раз в две недели на выходные.
А потом мои родители уехали. Тогда я эгоистично думала, что они захотели убежать от меня. На самом деле они просто отчаялись, до сих пор на мне сказывается это их отчаяние, или отчаливание – как похожи эти слова. И тогда я свободная в кавычках, бесхозная и безнадзорная, снова перебралась в Старую Гавану. Что там ни говори, а все же море в Санта-Крус-дель-Норте, разбивающее с ревом свои волны о скалы, так же соблазнительно, как и море, бьющееся о парапет столичного Малекона, только теперь, видимо, не будет моря под носом и никаких других привлекательных красот дикого пляжа, того, чего мне непременно будет недоставать. Но, не слыша больше голос матери, я стала ежедневно слышать в себе множество мелодий. За пределами острова манера речи моих родителей изменилась: лишенные постоянных охов и ахов, тяжелых вздохов, голоса их стали более выразительными, даже порой перенасыщенными фольклоризмами – безусловно, чтобы хоть как-то сохранить через язык то, чего уже теперь не вернешь. Возвратившись в Старую Гавану, я поняла, что всегда буду чувствовать их незримое присутствие, ведь когда я сворачивала на какую-нибудь улицу, мне то и дело казалось, что вдалеке я вижу мою маму, стоящую в очереди в химчистку или в магазин за пайком, или папу, возвращающегося из «Кубатабако», где он работал до самого последнего дня. По крайней мере, следы их теней, бродящих по городу моего детства, всюду преследовали меня. Люди, обреченные на изгнание, уезжают, а тени их остаются. И с этим ничего не сможет поделать правительство; как ни рвутся семейные связи, всегда на этой стороне найдется кто-то, кто хранит пространство тех, кто уехал, кто присыпает наши следы опавшими листьями. Отъезд моих родителей невосполнимо сказался и на моем слухе, я уже никогда больше не смогла наслаждаться музыкой с той непосредственной радостью, с какой наслаждалась раньше, например, в два часа пополудни, в тот час, когда моя мама обычно настраивала радио на передачу «Трудовые будни», что было для меня ужасной пыткой, потому что она включала приемник на полную катушку, желая оглушить все побережье, лишь бы только не слышать соседское радио, по которому диктор что-то вещал в прямом эфире. И моим слухом овладел один-единственный звук. Когда ты живешь на острове, тебе не остается больше ничего, кроме как жить в плену вечно голосящего океана.
