– Они не виноваты, – я попыталась унять ее гнев.
– Что «не виноваты»? И какого хрена мой отец работает там заместителем министра, он что, стены там красит? Я уже сказала ему, что больше не учусь и мне начхать на экзамены, и пусть взятки дают, если уж стране так нужны врачи и учителя! Черт, неужели нация уже на грани: одиннадцать миллионов безграмотных и больных! Стране нужны и артисты тоже, да пошли все они в задницу, здесь ничего не изменится! Скажи, и чья здесь вина? Только не говори, что во всем виноват империализм. Ведь я хочу быть актрисой, великой актрисой, и при чем здесь империализм! Или желание стать актрисой это проимпериалистическое желание? Кончится тем, что я буду восхищаться империализмом! Сколько значения ему все придают, должно же быть в нем хоть что-то хорошее!
– Не говори так, умоляю тебя, ради твоей мамочки. Конечно, я понимаю тебя, потому что со мной то же самое: я все меньше разбираюсь в происходящем и мне тоже все становится безразличным. Моя тетя говорит, что это возрастное, что это пройдет.
– Map, честно говоря, я думала, ты умнее.
– Перестань меня оскорблять. Я пришла за помощью, и если ты не можешь помочь мне, то не морочь мне голову. Ссориться с тобой я не хочу.
Ана отвернулась, уткнувшись лицом в подушку на своем матрасе – матрас на полу, вот и вся ее кровать, – и зашлась в бесшумном плаче. Я придвинулась к ней, погладила по спине, спросила, не хочет ли она воды, Ана отрицательно мотнула головой. Я опять затрещала как сорока, только бы успокоить ее, только бы прекратить этот приступ плача:
– Знаешь, в ту вечеринку, у Монги… Я не рассказала тебе всего. Когда меня на лестнице трахал тот солдатик, к нам вдруг подошел еще кто-то, третий, я не разглядела кто, потому что было темно. А потом пришла девчонка. Это была Мина-из-Какашек, ее-то я узнала по дыханию, по ее одышке. Тот, третий, придвинул ее ко мне, она не сопротивлялась и поцеловала меня в губы…
Ана села на постели, скрестив ноги, как это делают буддисты, обняла подушку, губки еще подрагивали от плача. Еще мгновение – и они растянулись в улыбке, а улыбка взорвалась смехом. Она не могла выговорить ни единого слова – только смеялась, откинувшись на спину, дрыгая ногами.
– Поверить не могу, нет, не могу в это поверить! – долго веселилась она. – Уж не собираешься ли ты предложить и мне стать твоей любовницей? Ну, и ты ответила ей тем же?
– Нет, я слишком нервничала и даже не кончила. Я ждала чего-то более романтичного. А потом меня поимели в зад, мне было ужасно больно.
– И ты дала ему, не зная, кто он? Я не повернусь задницей, милая моя, как бы не так. По-моему, тот, кого привлекает мой зад, должен иметь в своем арсенале что-то более изысканное. Ведь это же больно. Кроме того, можешь заработать геморрой, предупреждаю. А они после этого никогда не захотят тебя иметь спереди. Сфинктер более узкий, и это доставляет им ужасное удовольствие.
Вдруг за стеной раздался страшный грохот упавшего на каменный пол тела, а вслед за ним послышался стон. Ана вяло показала на верх стены: кирпичная кладка не доходила до потолка.
– Ну вот, опять она лезет туда, куда никто не просит. Гляди, длинный нос, придет время и сдадут тебя в дом престарелых, а там можешь и не мечтать, что тебе будут давать сахара столько, сколько дают здесь! Это моя бабка, она шпионит.
Старуха с той стороны закричала:
– Подожди, узнает твой отец о неслыханной дикости, которую ты вытворяешь: тринадцать абортов за семнадцать лет, Пресвятая Дева, Гавана это надолго запомнит! У нынешней молодежи нет будущего! Ой, Анита, выйди, внученька, выйди же, я не могу подняться!
– Выйду, сейчас, жди больше, вот сначала только вспомню, кто ты такая! А если распустишь язык, то сама знаешь, я снова спрячу сахарницу!
Я было рванулась, чтобы выскочить на улицу, войти в подъезд и помочь бабушке, но Ана схватила меня за руку. Она зашептала мне на ухо, что такое происходит каждый день, бабушка обожает страдать, брошенная всеми на холодном цементном полу, ведь потом, когда по телевизору начинается телесериал, ей легче отождествлять себя с его героиней, вечно унижаемой своей семьей. И это хороший повод, чтобы поносить всех и каждого: мол, в этом гадком доме все хотят ей зла, никто ее не любит, и таким образом она угрожала всем подряд и добивалась того, чтобы ей побольше накладывали в тарелку. Но я не могла больше слышать жалобные вопли старухи. Я тихонько пошла к ней, бабушка меня даже не заметила. Она стояла, распрямившись, как пятнадцатилетняя девица, и мастерски стенала – ну чем не Бетт Дэвис в фильме «Что случилось с Бэби Джейн»? Я вернулась к Ане. Та встретила меня в гараже, она стояла, воткнув руки в боки.
– Это от нее у меня стремление стать актрисой. Ты не смогла вынести этого концерта и купилась на ее штучки. Я заверну тебе ее в целлофан и вложу туда этикетку: «Маде ин Куба». Бери-забирай, дерьма не жалко. К тому же сахара она жрет за двенадцать человек, куда больше чем успокоительных таблеток. Нет, все равно я ума не приложу, почему они вычеркивают актерскую профессию из списка нужных специальностей; должно быть, потому, что здесь каждый – первоклассный актер, начиная с тех, кто у руля.
– Опять за свое. Давай ближе к делу. Что нужно для того, чтобы сделать аборт?
– Прежде всего – консультация врача. Потом анализ крови, чтобы убедиться, что ты не страдаешь анемией, далее помочиться в склянку, до самых краев ее наполнить, найти донора крови…
– А если у меня анемия?
– Тогда они не будут делать аборт.
– Боже, что ты говоришь!
– Успокойся, там у меня есть один знакомый врач, который ничего у тебя спрашивать не будет. Если бы я каждый раз искала донора, то давно бы превратилась в Дракулу. Так что принесешь мочу, и все.
Результаты осмотра и ультразвукового обследования подтвердили, что мы обе беременны. Впрочем, Ана, хорошо знавшая свою анатомию, и без того была в этом уверена. К счастью, доктором была женщина, она внимательно выслушала нас и назначила прием на среду. Ана попросилась на четверг, потому что в среду нельзя, ибо наши родители никак не смогут отлучиться в этот день с балансового собрания. Докторша смерила нас взглядом, не поверив ни единому слову моей подруги. А потом спросила, не обращалась ли она к какому-либо эскулапу раньше. Ана, не моргнув глазом, соврала, что нет, совсем нет, она пришла с чем-то подобным в первый раз. Докторше показалось знакомым ее лицо. Но Ана, нисколько не смутившись, ответила, что конечно знакомо, ведь у нее есть сестра-близнец.
Как только мы вышли на улицу, Ана объяснила мне, что ее приятель-гинеколог дежурит по четвергам, он уже знает и не подведет. Всю неделю я много спала, мне было как-то не по себе, ведь я не испытывала никакой тоски от того, что теряю своего первого ребенка – не было никаких чувств, не было и страха. Скорее испытывала полнейшее удовлетворение, что наплевала на запреты и залетела, проявила свою женскую природу. Меня предстоящий аборт вдохновлял больше, чем та ночь, когда я впервые занялась сексом. Ведь я бесконечно восхищалась Аной, а аборт уравнял бы меня с ней и дал бы мне превосходство над всеми остальными одноклассницами. Кроме того, парни просто с ума сходили по девчонкам, прошедшим через это.
В четверг моя мать удивилась, что я отказалась от завтрака. Ана предупредила меня, что нужно прийти на голодный желудок. Она надоумила меня захватить с собой чистый домашний халат, потому что больничные все грязнущие, старые, да к тому же короткие, а времени придется провести там довольно много, так что лучше самой побеспокоиться о комфорте. Ана посоветовала мне проходить всю неделю в блузке с длинным рукавом, ссылаясь на то, что по утрам прохладно, а горло у меня немного побаливает, и никто не обратит особого внимания на то, что в четверг я вдруг оденусь потеплее, что сделать необходимо, ведь после анестезии меня будет трясти от холода, и заодно я скрою на руке следы от уколов.
У больницы Ана вытащила монету в пять сентаво и подбросила ее вверх, спросив перед этим, что я выбираю: орел или решку. Выпал орел, я она должна была идти первой – как обычно, процедила она сквозь зубы. Мы переоделись в халаты. Другие женщины в отличие от нас в этих оборванных больничных тряпках с торчащими по подолу нитками выглядели просто жалко. Я не смогла скрыть своего удивления, увидев в коридоре нескольких сеньор, которым было под пятьдесят. Ана побледнела, губы ее пересохли, но она не переставала острить. Врач лет тридцати приветливо улыбнулся, плутовато подмигнул Ане и скрылся в лифте. На обратном пути он подошел к нам и тихо сказал моей подруге:
– Все, в этом году в последний раз, больше ни-ни. Это твоя подруга? – спросил он, указывая на меня. Ана утвердительно кивнула.
Вскоре ее вызвали. Я засекла время по часам, лежавшим у меня на коленях. Ровно через пятнадцать минут позвали и меня. Я вошла в огромный зал, полный каталок. Ану увозили из операционной. Она была похожа на труп, еще бледнее даже, губ совсем не было заметно, веки фиолетовые, тело перевязано куском ленты, похожей на дзюдоистский пояс, на уровне талии, руки и лодыжки тоже перетянуты лентой. Когда каталка поравнялась со мной, я погладила Ану по горячему лбу. Мне стало страшно, мой взгляд встретился со взглядом медсестры, но я ничего в нем не смогла прочитать о состоянии Аны.
