Сначала я по нему не попал, потом — тоже промахнулся. Сорвав с глаз платок, я намотал бечевку на штакетину так, что петуху осталось для маневра не больше полуметра. Снова надел повязку, замахнулся и ударил. Петух упал оглушенный. Сняв повязку, я колотил птицу до тех пор, пока она не превратилась в кровавое месиво. Потом Катица подняла останки и сказала: «Из этого мама сможет сварить суп. Я отнесу домой, ладно?»
Моя мать сидела на крыльце. Задрав юбку, она держала между ног гуся и заталкивала ему в клюв зерно. Гусь не сопротивлялся, он разучился кормиться самостоятельно и каждый день ждал свою порцию из рук матери. Как только она выходила во двор, этот гусь следовал за нею по пятам.
— Наш петух пропал, — сказала она равнодушно.
Я сел рядом с ней и почувствовал, как напряжение отступило.
Отец все больше терял надежду вырастить из меня наследника. Первую проверку я не прошел уже в четыре года. Он посадил меня на одну из самых дохлых лошадей в нашем хозяйстве, она всю жизнь ходила по кругу, вращая жернова старой сельской мельницы. Эта кляча знала только мир, ограниченный тем кругом, по которому она ходила, пока от нее не остались кожа да кости. Если ее не понукали, она просто останавливалась на месте, как старый человек, забывший, что же он собирался сделать.
От равномерного покачивания я уснул прямо на спине лошади, словно на корабле в открытом море. Кляча остановилась и мирно жевала зерно из торбы. Так нас и застал отец. Тогда он впервые поднял на меня руку — ударил по голове.
Потом, в девять лет, он взял меня на полевые работы. Хотя отец с дедом уже могли бы и не заниматься физическим трудом, они старались сами заботиться о своей земле. Как и батраки, они вставали в пять утра и шли на поле, где иногда оставались до самого вечера. В обед мать всем приносила еду.
Была пора заготовки сена, мужчинам в меру сил помогали женщины и дети, и в деревне от рассвета до заката почти никого не было. Однажды утром, несмотря на протесты матери и деда, считавших, что я еще слишком мал, отец разбудил меня спозаранок и заставил присоединиться к работникам, отправлявшимся на поле. Там он поставил меня на телегу, сунул в руки вилы, размером чуть больше меня, и велел разбрасывать сено по кузову, как и все остальные. Очень скоро он увидел, что эта задача мне не по силам. Под смех окружающих отец отправил меня домой.
Позже, когда мне исполнилось одиннадцать, он вздумал накачать мне мускулы и стал гонять меня по двору с тяжелым грузом, пока у меня не подкашивались колени и я не падал под тяжестью маленького, но полного до краев бочонка или только что заколотой свиньи. Стоя у окна, он подгонял меня: «Ты можешь лучше. Вставай!»
Дед, сидевший в углу двора, упрекал отца:
— Да оставь ты его в покое. Мальчонка не для того создан.
— Если б я знал, для чего он создан, — ворчал отец. — Так он и до совершеннолетия не доживет.
— До сих пор ведь не помер. Вот же он, жив еще, и так просто ничего с ним не случится. Ты доконаешь его такими тренировками.
Отцу пришлось в очередной раз убедиться, что усилия его бесполезны и опасны для моей жизни, тогда он изменил стратегию.
— Может, ты и не годишься для тяжелой работы, что ж, ее могут делать за тебя другие. Главное, чтобы ты разбирался в делах.
Отец стал брать меня с собой в Темешвар, в порт и на встречи с партнерами в кабаках на Йозефсплац. Он считал, что никогда не рано начинать учиться хитрости и деловой хватке. Я сидел рядом с ним перед стаканом лимонада в темных, прокуренных залах, пока он вел долгие переговоры. Сначала надо было расхвалить свой товар, потом — пожаловаться на высокие цены, и все начиналось сначала. В конце концов сделка заключалась рукопожатием. Выходя из кабака, отец шептал мне: «Мы его только что выпотрошили» или: «Обвел нас вокруг пальца, чертяка».
Часто мы бывали и в порту, где он брал меня на борт австрийских кораблей, пока его люди загружали нашу скотину, зерно и овощи, которыми потом набивали себе животы венские горожане.
— Если б не мы, венцы голодали бы и не могли бы воевать, — говорил отец.
Из-за войны все стало сложнее и ненадежнее, но отец предлагал товар, который на войне нужнее и дороже, чем в мирное время, — продовольствие. Вскоре отец понял, что коммерсант из меня тоже никакой.
— Если б я только знал, что с тобой делать, — все время повторял он.
Он опять стал оставлять меня дома, а сам пропадал по нескольку дней или недель. Поговаривали, что в городе у него дела иного рода — с красивыми женскими именами.
По субботам я ходил вместе с дедом на ярмарку, где он продавал птицу, поросят, телят, а иногда — хоть и неохотно — даже жеребят. Он не любил расставаться со своими лошадьми и требовал, чтобы покупатель давал ему тщательно осмотреть двор, на котором будет жить его жеребенок. Если ему не нравилось лицо покупателя или тот неправильно или грубо обращался с лошадью, сделка срывалась. С тех пор как дед стал спать в людской, рядом с конюшней, он проводил с лошадьми еще больше времени. Однажды я спросил деда, почему он так привязан именно к лошадям, и он ответил: «Она любила лошадей. Глядя на них, я вижу ее». Что речь идет о бабушке, я давно знал.
Так вышло, что в тот день, когда Рамина получила уведомление о депортации на Буг, я крутился на рынке.
Мамаши парней, желавших жениться, присматривали им невест. Найдя подходящую девушку, которая была не прочь пойти под венец, они приглашали ее вместе с родителями в гости. Жены зажиточных румынских крестьян щеголяли в ожерельях из золотых талеров Франца-Иосифа. Те, что желали показать себя во всей красе, поигрывали золотой монетой на длинном шнурке и то и дело перебрасывали ее через плечо, словно подмигивая назад. Мужчины оборачивались и смотрели на их бедра, потом на золото, и от всего этого у них кружилась голова.
По рынку ходили торговцы всякой всячиной, сапожники и шляпники, столяры и кузовщики, фокусники и огнеглотатели, бродяги и зеваки. Одна женщина продавала пряники и печенья, заворачивая их в газетную бумагу. Ее муж шел перед повозкой и бил в барабан. Ткач предлагал сукна и свитера, кожевник — кожу для подметок. Иногда попадались обрученные пары, искавшие под присмотром родителей туфли для невесты. Фифа, сельский кузнец, продавал «клецкодавы» — складные ножи с деревянной рукояткой, они пользовались большим спросом у молодых мужчин.
Иногда, когда людской поток редел, мне удавалось увидеть Катицу. Она держала костюмы и платья, пока ее мать расхваливала товар покупателям. Сарело тоже был там и размахивал своими ножами. Как всегда, он говорил, что, если надо, его ножи разрежут даже ветер. Люди смеялись, и таким образом он завоевывал их расположение. Если кто-нибудь отказывался покупать, начав торговаться, Сарело проклинал его. А цыганских проклятий боялись.
Но в тот день что-то пошло не так, Сарело был рассеян и упустил много покупателей. Он сидел, расставив ноги, и с отсутствующим взглядом ковырял ножом землю. Я остановился перед ним, на его подошвах запеклась толстая корка грязи, а светлые волосы спутались и растрепались.
— Твоя мать наверняка была бы недовольна, что ты так мучаешь землю, — сказал я.
— Заткнись, у меня другие заботы.
— Это какие же?
— Сегодня утром нам пришло письмо, но мы не можем его прочитать. Мы ведь никогда не получали почту. Смогли разобрать только одно слово, которое часто видели в городе: «жандармерия». А это не к добру.
— Так я могу прочитать.
— По-румынски я читаю лучше тебя, — влезла Катица, незаметно подошедшая к нам.
Мы покинули шумную ярмарку и втроем отправились к Рамине. Сарело шел в нескольких шагах впереди и все ножи, кроме одного, нес в кожаном мешочке на поясе. Один нож ему был нужен для боя с тенью, с неведомым противником, которого видел только он. Снова и снова он наносил удары перед собой, точно воздух был плотным веществом.
— Ты поосторожнее с ножом, — сказал я.
— Осторожным нужно быть, только когда ветер поднимается, — ответил он. — Мать говорит, раньше он был совсем диким и уничтожал все, что создавал человек. Потом Бог загнал его в пещеру, а перед входом поставил старую слепую женщину, которая все время вяжет, чтобы скоротать время. Она затыкает вход в пещеру клубком шерстяных ниток, но, когда он укатывается и ей приходится его искать, ветер может сбежать. Вот тогда надо быть осторожным, чтобы не разозлить ветер, иначе он опять все разрушит.
— И ты веришь в то, что говорит твоя мать? — спросила Катица.
— Я думаю, она сумасшедшая, но все-таки кое во что верю. Например, она говорит, что у меня вообще нет отца, а забеременела она от ветра, — ответил Сарело.
— Она и про меня так говорит. Ты никогда не хотел узнать, кто твой отец? — спросил я.
— Зачем это? У меня здесь есть все, что нужно. Вы нам даете еду, а ножами я зарабатываю на остальное. Мне не хватает только одного — немного земли, где я мог бы быть хозяином. Тогда нам не пришлось бы сидеть на этом дурацком холме.
