Межов прошел опять за стол президиума, сел между румяным, ясноглазым Ручьевым и рассерженным Башмаковым, похожим в очках на филина.
Несколько минут в зале стояла вопросительная тишина. Выбрать директора комбината — это не черпак с вареньем облизать. И сам факт увольнения Башмакова есть не простое кадровое перемещение, а приговор бюрократизму и казенщине, победа современных методов руководства, призыв к поиску всего нового, передового. А кто более всего способен искать, учиться и опять искать то передовое и новое? Конечно же молодой, грамотный и энергичный руководитель. Вот как Анатолий Ручьев, например. Прекрасный же парень, отличный комсомольский секретарь. Или райком его не отпустит?
— Ручьева! — разом крикнули из первого ряда Сергей Чайкин и Андрей Куржак.
Зал будто ждал этой фамилии — такой дружный аплодисмент выхлестнул, что Ручьев покраснел, а Башмаков еще больше нахмурился и потупил стриженную ежиком голову. Он знал, что Ручьева любили все, и молодые и старые, но чтобы так дружно поставить этого сопляка над собой, извини-подвинься…
— Есть еще кандидатуры? — спросил Межов. Не дождался и предложил Ручьеву: — Давай, Анатолий Семенович, представься народу, расскажи, как ты видишь перспективы комбината, задачи директора.
Ручьев живо оказался за трибуной, махнул рукой по непокорным волосам, улыбнулся — белозубый, румяный, удалой.
— Вот я весь перед вами, знаете с детства. И я вас знаю. Двадцать шесть лет, не такой уж и молодой, но вроде еще и не старый. А? Как считаете?
— Давай, чего там!
— Чеши дальше, Толя, не тушуйся.
— Соглашайся, Семеныч, не подведем.
Ручьев весело поднял руки, призывая к тишине. Дождавшись, пошутил по-балагуровски:
— Выйти замуж — не напасть, замужем бы не пропасть. Больно уж хозяйство беспокойное. Вдруг не справлюсь.
— Не бойсь, подмогнем.
— Тогда другое дело, тогда можно попытать. Но уж не обессудьте, если с кого придется стружку снять. Сам обещаю против совести не идти, но и с вас спрошу.
— Согласны. Только порядок чтобы толковый…
— Да, да, чтобы с умом, для дела. Он, Башмаков-то, для себя только умный. Получку вот третью неделю не дают по его милости…
— Все ясно. Давайте считать, что договорились. О зарплате Сергей Николаевич уже сказал — завтра выдадут. А задачи комбината, — Ручьев повернулся в сторону Межова в президиуме, — я понимаю просто: добиться высококачественного выполнения производственных заданий и обеспечить население теми пищевыми продуктами, которые мы производим. Это — главное. А станет комбинат выполнять планы и давать хорошую продукцию — добьемся его расширения, и тогда к нам придет молодежь. А где молодежь, там тяга к новому, увеличение производительности труда, рост населения, рост Хмелевки, превращение ее в поселок городского типа. Кто скажет хоть слово против этого?… То-то. А когда Хмелевка получит городской титул, увеличатся штаты и в районных учреждениях, — а это тоже занятость, — прибавится зарплата, вырастут фонды на различные нужды бытового и общественного благоустройства и так дальше. Я думаю, и жители и руководители обеими руками «за». Или я ошибаюсь, Сергей Николаевич?
— Не ошибаешься. — Межов с улыбкой поднял обе руки. Он был доволен, что кандидатуру Ручьева даже не пришлось предлагать: выбор сделан снизу и устраивал всех.
— Тогда спасибо за доверие, — сказал Ручьев. — Возвращайтесь на свои рабочие места, а мы с товарищем Башмаковым проведем в быстром темпе приемо-сдачу. Думаю, что уже завтра с утра я буду к вашим услугам. Обращайтесь в любое время, когда понадобится.
В зале одобрительно заговорили, зашумели отодвигаемыми стульями, засмеялись, потекли в распахнутые двери.
— Рано торопишься, понимаешь, — сказал Башмаков, не глядя на Ручьева. — Без приказа я комбинат тебе не сдам.
— Привет! Вам что, уши заложило, да?
— Извини-подвинься, но слова к делу не пришьешь. Письменный приказ нужен.
— Не спорьте, — вмешался Межов, поднимаясь. — Сейчас я позвоню Дерябину, и получите приказную телеграмму. Через час-полтора.
— Вот тогда, понимаешь, и начнем. А то больно быстрые, разлетелись. Мы еще, извини-подвинься, поглядим, куда вы полетите со своей легкокрылостью. Тише едешь — дальше будешь.
— От того места, куда едешь, — ввернул Ручьев.
Башмаков, не желая дальше спорить, спрятал трехцветную ручку, взял под мышку красную папку и повернулся к Межову:
— Вы, Сергей Николаевич, хоть и молодой руководитель, но неглупый, понимаешь, и меня поймете. Авторитетно заявляю: с этим, извини-подвинься, выдвиженцем добра не будет.
— Почему? — улыбнулся Межов.
— Порядок не уважает, вот почему! «Обращайтесь в любое время, когда понадобится»! Ерунда, понимаешь. Распорядок дня должен быть, строгий режим, приемные часы. И говорить с народом надо, извини-подвинься, официально, серьезно, а не с улыбочками. Вы не в семье, а в рабочем коллективе. Дистанция должна быть, понимаешь, с первого дня, сразу. Чтобы чувствовали и, извини-подвинься, соблюдали. А вы сами нарушаете порядок.
— Чей?
— Наш, процедурный! Должно быть выдвижение кандидатур, обсуждение, голосование, подсчет голосов, а вы, извини-подвинься, чохом, одними выкриками и хлопаньем решили.
— Не хлопаньем — единодушным одобрением, аплодисментами.
— Аплодисмент не документ, к делу не пришьешь. А вы, извини-подвинься, и президиум не избрали, вели собрание, понимаешь, без секретаря, без протокола.
— Да нет, я записывал.
— Не имели права, понимаешь, секретарь должен.
— Формальность.
— Извини-подвинься, Сергей Николаевич. Кто подписывать будет, вы один?
— Почему я, а — вы? Неужели не выручите?
— Не имею права, понимаешь.
— Ну ладно, и так обойдемся. Дерябин нам поверит. Как считаешь, Анатолий Семенович, поверит?
— Поверит, — веселился и Ручьев. — Вон сколько живых свидетелей, а бумажки… — Он махнул рукой и пошел вслед за Межовым, в столовую перекусить. Рабочие пообедали до собрания, а они не успели.
— Товарищ Межов, произойдет беда, учтите, авторитетно предупреждаю! — крикнул Башмаков вдогонку. — Соблюдение порядка…
Ручьев, смеясь, захлопнул за собой дверь.
— Вот его порядок, гляди, — сказал он Межову, ткнув пальцем в сторону комбинатского сквера, примыкающего к производственной территории.
Межов остановился, разглядывая входную арку с лозунгами и призывами, прочитал: «ОТДЫХАТЬ ОТДЫХАЙ, А О ТРУДЕ НЕ ЗАБЫВАЙ!» «Алкоголь — пережиток прошлого». «Я собрал металлолом и купил за это дом». «БУДЬ КУЛЬТУРНЫМ, НЕ ВАЛЯЙСЯ ПО КУСТАМ И ГАЗОНАМ!» «На сберкнижке накопил — поросеночка купил». «НЕ ИГРАЙТЕ С ОГНЕМ, ОГОНЬ — ПРИЗНАК ПОЖАРА».
— Его творчество?
— Да, личный вклад товарища Гидалия Диевича Башмакова в культуру. Все написанное по стенам, арке или скамьям он называет «стационарной агитацией», а таблички, плакаты и лозунги, которые можно снять, — «транзитной».
— Надо посмотреть поближе.
Они прошли в сквер, тенистый, с ровными рядами цветущих медовых лип и белоствольных берез, со скамьями вдоль дорожек и цветочной клумбой, с подстриженными кустами шиповника вдоль забора. Сквер хороший, ухоженный, но испорчен и здесь пошлыми табличками и надписями: «ЛЮБОВЬ — ДЕЛО ОБЩЕСТВЕННОЕ», «На деревья не влезать!», «Целуйся при наличии сердечного чувства. Не давай поцелуя без горячей любви»…
— Что же ты до сих пор молчал? — упрекнул Межов.
— Я думал, ты знаешь. В районке весной фельетон был, да Башмаков не понял их иронии, оставил без последствий.
— Вмешался бы. Дело-то больше молодежное. Или после женитьбы в сквер уже не заглядываешь?
— Собирался, да то посевная, то заключительные занятия в комсомольской сети, то еще чего. Вот теперь надо браться с другой стороны — как директору.
— И не мешкая. — Сквер-то ведь уютный, чистый.
— Это трудами Fнтиповны и Михеича, здешних вахтеров. Подметают, поливают, белят, красят… Добрые старики.
— На комбинате много хороших работников. Развяжи им руки, не сковывай инициал-иву, и дело пойдет. Вон они как радостно тебя встретили. Будто долгожданный большой праздник.
— Это они увольнению Башмакова радовались, а не моему назначению.
— Ладно, не скромничай. Пошли обедать.
— Идем.
В тот же день Ручьев с секретаршей Дусей снял в сквере все нелепые таблички и бестолковые призывы «транзитной агитации», а «стационарную» мазню оставил до завтра. Надо закрашивать или соскабливать, а времени уже не было, он допоздна проходил с Башмаковым по цехам, занимаясь приемо-сдаточными делами, и освободился только к восьми вечера. Он бы и «транзитную» не успел убрать, если бы не помощь секретарши Дуси, которая не ушла после рабочего дня. Как и многие девчонки, она была тайно влюблена в своего комсомольского секретаря и теперь чувствовала себя самой счастливой. Отныне она каждый день будет видеть его, сидеть у его двери в приемной, знать, чем он занят, помогать ему, оберегать от назойливых посетителей.
