Слушателей у пациента было мало, да и те были порядочные психи.
Кух отходил после вчерашней головомойки в универе
Кух отходил после вчерашней головомойки в универе. Он поставил “Heroes” Дэвида Боуи (диск был Сорова) и, сидя на диване, чистил музыкой мозги. Раз в две минуты он вспоминал Крошеняткина и Варинову и матерился вслух. Оленька, которая подле читала “Волшебную гору”, вздрагивала.
— Бллллль… бллллль.
— А ты вспомни, что некоторым еще хуже, и тебе станет легче. Брюх вон в темнице томится. — Оленька умела успокаивать.
— Я вчера нанюхался комсомольских подмышек на всю оставшуюся жизнь.
— На всю жизнь? Что-то подсказывает мне, что много их еще будет. Поэтому лучше с насморком жить. Или с хроническим гайморитом.
Кух зашмыгал:
— Так у меня после комсомольских подмышек насморк и разыгрался. Есть у нас какой-нибудь эфедринчик?
Оленька встала с кресла и пошла на кухню искать лекарство. Раздался звонок. Она сменила направление и подошла к двери — открыть. Оказалось, что это папа Куха. Огромный, как медведь Балу, он перекатился в большую комнату, где звучал Боуи.
— Слухи, сына, скачут как блохи… — Непонятно, то ли он иронизировал, то ли выражал сочувствие.
— И что говорят? — Кух выключил Боуи. Игла вышла из замкнутого круга и оскалилась.
— Говорят, что мой сын исключен из комсомола. И ему грозит исключение из универа. Говорят, что неприятности твои этим вовсе не ограничатся. А еще говорят, что мне больше отделом не руководить. Получается, что я отец врага народа. Мало?
— Прости, папа! — Кух был смущен. Уж кому-кому, но своему отцу он не хотел причинить боль. И тут же вспомнил народную мудрость — чем больше любишь, тем больше проблем доставляешь.
— Но я пришел не затем, чтобы поплакаться перед сыном. Или обвинить его в злонамеренном умысле. — Отец обнял сына. Давно они вот так не сидели, обнявшись.
Он продолжил, не смотря Куху в глаза:
— Я принес ту карту, которую ты просил. С недостроенной “китайкой”. Со всеми провалами и ремонтными зонами. Вот... — Он достал из тубуса “синьку” — чертеж, откопированный с помощью уксуса и чернил, — и развернул. “Синька” заняла добрую четверть комнаты.
— Ух ты, какая подробная. — Кух сызмальства бредил всякими майн-ридами и монте-кристами. Карта ассоциировалась с кладами и путешествиями. Он прошелся по ней на четвереньках.
— К сожалению, не слишком свежий план, — сказал отец. — Геодезисты снимали в позапрошлом году. Наверное, некоторые провалы уже залатаны. Но не все. Это сколько же денег надо, чтобы все восстановить. Смотри, сколько провалов. Ты в курсе, что самые большие дыры в стене охраняются?.. — Увидев, что Кух поднял на него удивленные глаза, Балу кивнул. — Марк, мой сотрудник, по глупости отправился проверить одну из дыр, нарвался на патруль. Его потом таскали сам знаешь куда, еле отмылся. Пришлось ему такую характеристику написать — как о самом-самом незаменимом в отделе. Как твоя рука, ребра? Зажили?
Кух уже забыл о них, столько всего случилось после.
— Одного ребра не хватает, — пошутил он. — Я из него Оленьку слепил.
— Шутишь — значит, не все так плохо. — И направился к дверям.
Кух остановил отца. Некоторое время собирался с мыслями.
— Ты еще не знаешь худшего. Оленька в гэбэшке давала показания на детекторе. На военной кафедре меня завалили на госе. Пару прямо в зачетку поставили. И этот гос не пересдашь даже осенью. — Куха понесло: — Видел бы ты нашего подполковника, завкафедрой. Про него бы Розанов сказал — без рук и без ног, только голова и живот. И вещает таким щупленьким голоском — вы, мой хороший, не добросили гранату до зачетной полосы. Знает же, сволочь, что у меня ребра еще болят.
Я ему справку из больницы принес, а он ее демонстративно порвал перед строем.
— Получается, что ты выйдешь из стен универа рядовым и в осенний призыв тебя заберут в армию, так? — У Балу был такой вид, что он вот-вот заплачет.
Но заплакала только Оленька, молчавшая во время разговора.
Брюх лежал на перине и смотрел на потолок. Над ним не было уже ничего, кроме потолка, неясного в слабом освещении разбитого бра, но все-таки неизмеримо высокого, с ползущими по нему серыми трещинами. Меньше двух лет назад, затевая с хронопами игру в музыкальную группу, он хотел славы, хотел быть известным людям, хотел быть любимым ими. Хотел поразить слушателей своими смелыми мыслями, свежими мелодиями, дерзостью послания. Хотел встать во главе полка, который сметет всех и вся на рок-концерте, и чтобы толпа бушевала у его ног, когда он с микрофоном, как со знаменем, взлетит на помост. С древком в руке он мечтал пойти вперед и сломить все, что будет стоять перед ним. Как и когда это случится, он не знал, но он твердо был уверен, что так будет. Нога еще болела, но уже не так остро, как в ночь после ранения. Молодой организм хронопа нашел силы на то, чтобы родить новые клетки, которые залатали рану. Мысли освещали пространство в его голове.
“Как же я не видал прежде этого высокого потолка? И как я счастлив, что узнал его, наконец. Да, все пустое, все обман, кроме этого бесконечного потолка. Ничего, ничего нет, кроме него. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава богу!”
Потолок расходился трещинами в виде паутины.
Потолок расходился трещинами в виде карты звездного неба.
Потолок расходился трещинами в виде звуковых дорожек пластинки.
Потолок расходился трещинами в виде морщин.
Потолок расходился трещинами в виде свежей лыжни.
Потолок расходился трещинами в виде перекрестков судеб.
В субботу Вихрев, этот добрый дельфин с голубыми глазами, тащил санки с магнитофоном “Олимп” к дому Мэри. Небесный кит провожал его мягкой зимней улыбкой. Два дня Вихрев отлаживал передаточный механизм лентопротяга. Выточенную на заводе втулку пришлось переделывать два раза, микрон за микроном шлифуя поверхность. И сейчас Вихрев был уверен, что механика выдает 38-ю скорость не хуже зарубежных аналогов. Когда он внес магнитофон в комнату, там уже собрались почти все хронопы. Сгрудились на полу возле огромной синей карты. Увидев Вихрева, стали ее скатывать и складывать.
До прихода дельфина хронопы яростно спорили. “Дыра в верхней части гораздо привлекательнее…” — “Но там и охраняют лучше…” — “Все равно французы из Питера уже уехали!” — “Так это для следующего раза…” —
“В следующем году…”
Бух бросился Вихреву помогать. Достал из тумбочки переходник, чтобы провод “Олимпа” дотянулся до электричества. Остальные разгребли место на столе, перенеся журналы и кассеты в другое место.
— А где сама катушка с альбомом? — забеспокоился кто-то.
— Внизу у Брюха… — откликнулась Мэри. — Вообще-то лучше всего снести “Олимп” вниз, там все и послушаем. Не надо, чтобы Брюх с Алюней выходили наверх, их могут из окна засечь.
— Альбом длится минут сорок, — начал Нюх. — Ничего не случится, если ребята поднимутся, ноги разомнут. Им же полезно…
— Только через мой труп. — Мэри была непреклонна, как ванька-встанька. — Не забывайте — этот режим в общих интересах.
— Давайте заключим компромисс, — встрял Кух. — Послушаем альбом внизу, но…
Пауза.
— Но только после того, как купим вина и спрыснем нашу запись. По трезвой он может и не пойти.
— Это почему же? — Бух завершил манипуляции с переходником. “Олимп” мягко зажужжал.
— Нет, конечно, альбом и по трезвой пойдет, но с винишком-то будет повеселее слушать. Давайте сделаем себе праздник! Кто со мной пойдет?
И главное — у кого есть деньги?
Согласились. Загоношились. Денег особо ни у кого не было. Так, мелочь, мятые рубли… Но недаром Розанов говорил, что ничего так красиво не лежит на молодости, как бедность. Собрали семь рублей с копейками, на три красного. Кух с Нюхом оделись:
— Но, чур, без нас не слушать, — и с музыкой медной мелочи побежали в первый гастроном на Покровку.
Вяленый замазал синяк под правым глазом присыпкой
Вяленый замазал синяк под правым глазом присыпкой, только что купленной в аптеке. Второй хмырь ему помогал — держал зеркало.
— Охренеть, почему Саид не сказал, что этот вольтанутый аж под два метра ростом. Пауль, бллллль! Чуть буркалы мне не выбил. Надо было самострел в цеху замандячить.
