Машка выдернула бумагу из-под каретки «Ортекса», прочитала оду и осталась ею очень довольна. Потом вдруг (это был единственный поступок, который она так и не смогла объяснить. Не считать же, в самом деле, за объяснение то, что она потом говорила. А несла она что-то совершенно кретинское, дескать, все хорошие стихотворения кому-то посвящены: про кружку — няне, про любовь — Анне Павловне Керн, так почему же это должно оставаться сиротой) снова заправила лист, прогнала его в начало и напечатала большими буквами:
«ПОСВЯЩАЕТСЯ
КАПИТАНУ Л/К «ВЛАДИВОСТОК»
ПАНЕНКОВУ Л.П.».
А потом, полюбовавшись на красиво, без помарок, отпечатанный листок, встала, оделась и пошла на палубу кормить булкой глупых и крикливых арктических чаек.
СИЛА ИСКУССТВА
К середине июля мы научились бороться с полярным днем, который лез в иллюминаторы, в любое врем суток дразнясь одинаковым солнцем в одной и той же точке неба. Спать нельзя, если не опустить чугунные иллюминаторные заглушки, но жить с задраенными иллюминаторами невозможно, так что мы приноровилась игнорировать солнце так же, как солнце игнорировало нас.
Перед тем, как произошла эта искусствоведческая история, ледокол за ненадобностью отстаивался не то в Уреликах, не то в Сирениках, запомнившихся только тем, что на борту постоянно и во множестве пребывали чукчанки, использовавшие навигационную оказию в целях улучшения породы своего потомства. Экипаж совокуплялся сперва охотно, затем — по инерции, а потом уже с ненавистью, но делать было нечего: чукчанки отказывались уходить с судна. В таких случаях пароходы отгоняют на рейд, но по паковому льду к ним быстро протаптывается довольно широкая тропа.
Было скучно. От нечего делать мы с толстым флегмой-доктором, не принимавшим участия в осеменении Чукотского побережья, занялись судовой библиотекой. У доктора была струбцина скобообразная — совершенно незаменимая вещь в десятимесячном рейсе. С ее помощью мы переплели с ним пару сотен выдернутых из Новых миров и Зарубежных литератур рассказов, повестей и даже романов, показавшихся нам достойными струбцины. Среди изданных нами книг кстати обнаружились «Челюсти», а в самом дальнем углу под стеллажом, откуда мы выгребали пачки журналов — рулон с Джокондами.
— Страхолюдина, прости меня Господи, — сказал док, развернув один плакат, — морда какая желтая.
— И ухмыляется, — поддакнула я.
В кандейке, отведенной под библиотеку, было темновато, и шедевр советской полиграфии выглядел довольно мрачно. Доктор свернул Джоконд обратно в трубу и положил их на стол, заваленный журналами, откуда труба с грохотом скатилась на палубу и развернулась, открыв миру, то есть нам, лимонного цвета руки верхней Моны Лизы.
— Сдохла, — сказал доктор.
В тот же день «Челюсти» пошли по девкам, а Джоконд я самолично вынесла на корму и положила в мусорку, стараясь не смотреть вовнутрь свернутой трубы.
Мало-помалу в вертолетном ангаре стали возобновляться бадминтон с волейболом, а по вечерам — посиделки в дружественных каютах с обязательной «тыщей» под кофе. Жизнь, как говорится, налаживалась. И, несмотря на тропинку с берега, протоптанную к ледоколу, прежнего буйного безумства уже не было. Зато возникло безумство тихое.
Однажды в пять часов десять минут утра, еще толком не проснувшись, протирая на ходу глаза, буфетчица Машка зашла в девчачий туалет, щелкнула выключателем и в полумраке слабенькой лампочки увидела незнакомое женское лицо. Глаза, зависшие метра на полтора выше унитаза, смотрели на Машку с презрительной ненавистью. Даже не сумев с перепугу заорать, она выскочила вон, чуть не зашибив дверью проходившего мимо третьего механика.
— Ты чего? — вытаращился тот, потирая плечо.
— Не знаю. Там что-то... не знаю. Глаза какие-то.
Механик хмыкнул, отодвинул Машку от двери, зашел в туалетный предбанник-умывалку, открыл дверь в гальюн и отпрянул.
— Ёпаный, — сказал он, заглянул еще раз и тут же принялся ржать, тыча пальцем.
Машка осторожно высунулась из-за его плеча. На стене над унитазом висел большой плакат с репродукцией Моны Лизы. В тусклом освещении уборной и непривычном для себя сантехническом антураже она усмехалась не столько таинственно, сколько злобно.
— Ф-фффф, — сказала Машка.
Плакат она аккуратно отклеила, свернула в трубу и положила на умывальник в предбаннике. Выходя из туалета, Машка заметила, что к трубе кто-то уже приделал ноги.
День прошел как обычно, а следующим утром Машка снова встретилась в туалете с Джокондой и снова с перепугу выскочила вон. Трусливо потоптавшись за дверью, она все-таки вернулась в туалет, чтобы отклеить эту тварь со стены и выкинуть ее к чертовой матери. Мона Лиза отнюдь не стала выглядеть добрее с их первой встречи: казалось, ее ухмылка вот-вот обнажит неестественно длинные верхние клыки. Стараясь не пересекаться с визави взглядом, Машка отлепила от кафеля синюю изоленту, и Мона Лиза, скрутившись в рулон, рухнула ей на руки. Навязчивый шедевр Машка распрямила, сложила вчетверо и запихала в мусорку, придавив ногой.
После завтрака у буфетчицы есть короткий тайм-брэйк. Машка обычно использовала его на перекур и переодевание. Так и в тот раз. Она неслась в каюту, на бегу развязывая свой официантский фартук. Пробегая уже нижней палубой, она услышала щелчок принудиловки. Текст же объявления остался за кадром: сломанный мотористами динамик трансляции в нашем отсеке выдал что-то совершенно невнятное, что требовалось уточнить. Могло быть важное. Поэтому Машка, не заходя к себе, стукнула в соседскую дверь и ввалилась в каюту уборщицы Ленки Худой.
На ледоколе было три Ленки — Шорина-пекариха, уборщица Горленко — и ее коллега, уборщица Князева, которую по понятной без расшифровки причине все звали Худая. Еще она была самая тихая, общалась мало с кем, а ко мне и к Машке относилась хорошо, хотя никогда не принимала участия в наших посиделках, да и в бадмик тоже не играла.
Худая сидела за столом и что-то рисовала при свете настольной лампы. Заглушки иллюминаторов в ее каюте были задраены.
— Ленк, привет, че щас по трансляции сказали? — спросила Машка и осеклась: с переборки над Ленкиной кроватью пялилась вчерашняя туалетная знакомая. Причем пялилась четырьмя глазами, так как Моны Лизы было две штуки рядом, одна гладкая, другая помятая. Вдвоем они выглядели еще хуже, чем поодиночке.
— Лен, у тебя трансляция включена? — опять спросила Машка, кое-как оторвавшись от Джоконд.
Худая наконец перестала рисовать и как будто лишь теперь заметила, что в каюте кто-то есть.
— Что ты? — сказала она испуганно.
— Я говорю, трансляция работает? Чего объявляли?
— Объявляли? Не-а. Не работает.
Но как только Машка собралась убегать — времени до уборки капитанской и дедовской кают оставалось всего 25 минут — как в матюгальнике над диваном щелкнуло, голос начальника рации горлопанисто сообщил, что народу пришли радиограммы и назвал штук восемь фамилий.
— А ты говорила, трансляция не работает? — протянула совершенно обалдевшая Машка.
— Работает? Не знаю я, как она работает, то работает, то не работает, — сказала Ленка.
Машка убрала руку с дверной ручки и подошла к Ленке.
— Лен, это ты Джоконду в туалете повесила?
— Я. Да.
— Зачем? Страшно ведь...
— Красиво, правда? — сказала Ленка. Машка кивнула и взялась за край стола.
— Лен, а что ты делаешь? — осторожно спросила она.
— Я? Рисую, — сказал Ленка.
— Посмотреть дай?
— На.
На тетрадном листке, который Ленка с тихой гордостью протянула Машке, кудрявились ряды каляб-маляб. Непрерывные линии, пересекающие сами себя, располагались по вертикали в виде кривых спиралей. Рисунок вроде тех, что получается в результате многократного испытания шариковых паст в киосках Союзпечати.
— Здорово? — спросила Ленка.
Машке пришлось сильно постараться, чтобы ответить.
— Отпад, — просипела она. Потом помолчала, сглотнула и добавила: — Ты знаешь, Лорка наша тоже ведь в художке училась.
— Я знаю, знаю... Это она Джоконду нарисовала. Машка, больше не доверяя коленкам, присела на краешек кровати.
— Лена, а тебя никто не обидел? Случайно? — спросила Машка.
— Да, обидел.
— Кто?!
— Обидели.
— Кто?!
— Акулы.
— Зачем ты задраила иллюминаторы?
— Акулы же заглядывают, — Ленка даже как будто удивилась Машкиной тупости, — ты что, забыла?
— Помню, помню... А к тебе какие заглядывают?
— Всякие, — пожала плечом Ленка и уткнулась в свой листок с малябами.
— Лен, ты бы спать легла, а? Ты поспи, ладно? — пятясь, Машка нащупала дверь и выскочила вон. Ленка даже не обернулась.
К чифу Машка влетела без стука, но его на месте не оказалось. Каюта хозпома — заперта. Машка, всхлипывая и спотыкаясь, поднялась на капитанскую палубу, столкнулась с мастером, кинулась ему на грудь и разрыдалась в голос. Перепуганный капитан, который не разговаривал с Машкой после того случая, когда она уронила ему в тарелку пиявку, от растерянности погладил буфетчицу по голове. На звуки интриги, как вагонетка с кирпичами, уже скатывался с мостика чиф. Машку завели в капитанскую каюту, усадили на диван, принялись поить водой из-под крана и, приголубливая, добиваться подробностей. Машка перестала реветь быстро: вода из-под крана была противная, пить ее не хотелось. Оба, и старпом, и капитан, были уверены, что Машку кто-то без спросу обесчестил и дело пахнет уголовкой. Поэтому, когда она сообщила, что Ленка Князева сошла с ума, оба вздохнули с облегчением.
