Мы очень боялись старпома.
Однажды он нашел грязь в собственном туалете: там, в полумраке и тесноте, на стыке палубы и переборки, где унитаз крепится к кафелю, Бугаев обнаружил ржавую полосу длиной в семь сантиметров. Каюта Бугаева являлась моим объектом. К окончанию строевой подготовки я очень явственно представляла как вижу тонущего в ледяной шуге чифа, показываю ему язык и никому не сообщаю о человеке за бортом.
Особенным пунктом помешательства Бугаева являлась чистота иллюминаторов, определявшаяся единственным критерием: «чтоб я думал, что они открыты». Лично мне добиться идеала не удавалось никогда: я мыла иллюминаторы Бугаевской каюты через день, но все равно получалось, что бабы совсем охуели. И тут случилось страшное: на перестое по траверзу Эгвекинота матросам сказали покрасить надстройку.
Покрасить надстройку ледокола — это значит задуть ее желто-оранжевой краской из пульверизаторов. Для того, чтобы не загадить при этом иллюминаторы, снаружи их покрывают толстым слоем тавота. Чиф стоял на палубе, одетый по-береговому и с папкой подмышкой. В таком виде он походил бы на безобидного бюрократа, кабы в это время молчал. Но когда я увидела, как матросы под личным и очень громким руководством чифа мажут его люмики жирной коричнево-черной дрянью, то поняла, что наступил мой персональный капец.
Единственным спасением было срочно что-то предпринять. Помогала мне Машка.
Я попросила матросов начать покраску надстройки с чифовской стороны, а Машку — помочь мне ликвидировать последствия, пока чиф не вернулся с берега. Матросы справились за 30 минут, а у нас с Машкой ушло по часу на каждый люмик. Для верности я помыла их еще и изнутри, но все равно было страшно, поэтому я выпросила у радистов немного спирту, и мы с Машкой напоследок стерилизовали иллюминаторы ватками, выпрошенными, в свою очередь, у дока.
Мордой в закрытый иллюминатор Бугаев влепился со всего размаху, когда, вернувшись с берега, влетел в каюту и сходу решил высунуться на палубу, потому что увидел курившего там матроса Синицына без турбинки в руках. Удивленный Синицын стоял и смотрел, как по ту сторону стекла набирает скорость Бугаев, как он увеличивается, приближаясь, как уже раскрывает рот, чтобы начать орать, но вместо этого становится плоским и стекает с иллюминатора куда-то вниз. Синицын рассказывал, что удар напоминал хлопок мокрой тряпки о палубу.
С внутренней стороны данное происшествие наблюдал электромеханик, который без стука заскочил в каюту к Бугаеву вслед за ним, потому что и так прождал половину дня, чтобы взять у старпома какие-то ведомости. Электромеханик и поднимал тяжелого чифа с палубы, и оттаскивал его на диван, и мочил полотенце холодной водой, чтобы приложить его к старпомовской физиономии, и вызванивал доктора, и старался не ржать, потому что ржать было бы в такой ситуации и невежливо, и негуманно.
Электромеханик по секрету рассказал доктору, а тот, уже в самом конце рейса — мне, что первыми словами чифа после столкновения с иллюминатором была весьма странная для него сентенция:
— Это меня Бог наказал, — сказал Бугаев сквозь полотенце на пострадавшей морде, — за баб.
Но если вы думаете, что удар чистотой хотя бы немного изменил характер Бугаева, то сильно ошибаетесь. Единственное, чего он больше никогда не требовал, — это прозрачности иллюминаторов, полностью сосредоточившись на унитазах, комингсах и других предметах ледокольного интерьера, часть из которых находилась в таких труднодоступных местах, что о существовании на них грязи мог догадываться только настоящий сверхчеловек, которым, конечно, и являлся наш старпом Бугаев: кто другой попросту бы убился на месте, а у Бугаева даже кровь из носа не пошла, хотя перелом переносицы доктор лично у него констатировал и сказал, что дышать теперь Бугаев сможет только левой ноздрей, да и то — не полностью.
Но раз уж КДП Бугаев хочет, чтобы это была лебедка, то пусть будет лебедка. В конце концов, старпома Бугаева уже не существует, а его однофамилец-капитан может и не знать, как там все было на самом деле.
ПИКУС И ДР.
Пикус — крупный красивый кот серой масти, выросший из котенка, бичевавшего в торговом порту возле докерской столовой на втором участке. Его принесли на ледокол, вымыли от блох, протравили глистов и начали кормить исключительно деликатесами. Пикус возмужал и расцвел, но все еще оставался Бичом, хотя имя это явно не шло ему: как-то сразу стало ясно, что Бич — парень с высоким потенциалом кошачьей интеллигентности и нечеловеческого достоинства, граничащего со снобизмом и легким презрением к рядовому плавсоставу. Из всего экипажа Бич выделял только капитана, в каюту которого заходил, вежливо постояв на пороге, а затем растягивался в кресле возле журнального столика. Бич никогда не ходил на камбуз, не заглядывал в столовую команды, а в кают-компании бывал только тогда, когда там были наглухо закрыты двери: как он туда попадал, совершенно неясно. На имя «Бич» кот не откликался.
— Это потому что в нем шипящих нету, — сказал боцман, — я читал: надо шипящие, в основном, «с». А еще — чтобы было «к».
Псевдоним Бичу изобретали практически всем экипажем.
. — Кусок не пойдет?
— Сам кусок. Посмотри на него, какое у него лицо благородное!
— Кактус?
— Кактус колючий, а Бич-то мягкий.
Бич, действительно, был мягкий. Но не пушистый, а гладкошерстный. И очень блестящий.
— Крокус?
— Киса?
— Костя?
— Кастет?
— Костыль?
Новое имя Бич себе выбрал сам. Он гордо, никого не замечая, шел мимо пяти углов, где в это время курили матросы. Разговор там протекал идеалистически-производственный: про то, как было бы хорошо попасть на Белый Пароход. Белыми пароходами всегда назывались сухогрузы, стоявшие на каких-нибудь южных линиях. Из-за того, что у них корпус из тонкой стали, их никогда не посылали в полярку.
— Надо Пикусу взятку дать, — сказал матрос Синицын.
— А как взятку дать Пикусу? — вздохнул матрос Горин, — о! чего это с ним?!
Резко свернувший с траектории Бич подошел к Горину и тиранулся о его штаны, после чего так же резко, как будто устыдившись приступа плебейской сентиментальности, отпрыгнул назад и пошел было своей дорогой.
— Пикус?! — сказали Горин и Синицын в один голос. Кот замер.
— Пикус! Ититтвою мать! Ну конечно, блин, Пикус!!
— Моээ, — сказал Пикус. Никто и никогда до этого не слышал его голоса. Оказалось, у него бас.
Так Бич получил свое настоящее имя, случайно совпавшее с фамилией первого заместителя начальника пароходства, потомка тевтонских рыцарей или латышских стрелков, всемогущего, как сам Миськов, и так же не ведавшего о существовании ни Синицина, ни Горина, ни того даже, что на ледоколе «Владивосток» наконец решена проблема наименования кота, найденного возле столовки портовых грузчиков.
А теперь мы временно оставим обоих Пикусов, латышского и портовского, и заглянем в каюту электрика Рудакова.
В каюте Сани Рудакова жил хомяк, которого звали именно так, без фантазий и изысков: Хомяк. Хомяк никогда не покидал пределов рудаковской каюты. Как правило, он сидел на иллюминаторе и жевал занавеску. Он набирал полные щеки занавески, а потом не мог вытащить ее изо рта: упадет с иллюминатора и висит на щеках, качается, пока хозяин не придет и не освободит хомяков рот от гобеленовой ткани. Ел он все подряд, включая мясо и традесканцию. Рудаков Хомяка любил и готов был пойти ради него на многое. Например, отдать в обмен за его, Хомяково, личное счастье какой-то непростой индикатор. Так во время стоянки в Анадыре у Хомяка появилась жена по имени Света. Свету электрик привел на ледокол с сухогруза «Капитан Василевский», а оттуда ее списали в обмен на хитрый индикатор и за плохое поведение: у Светы была скверная привычка бегать по каютам и тырить у всех носки. На самом деле, конечно, Свету терпели бы на «Василевском» и дальше, если бы не Саня Рудаков: Сане приспичило непременно выдать чужую, склонную к бродяжничеству Свету за своего Хомяка. Хозяин Светы, тоже электрик, получил взамен Санин индикатор, а Хомяк зажил на ледоколе степенной семейной жизнью — как ни зайдешь в каюту к Рудакову, по обе стороны иллюминатора сидят два некрупных зверя, жующие занавеску. Они даже спали со шторой во рту.
А потом вдруг исчезли.
Рудаков был печален и растерян. Сперва, конечно, он не поднимал шум, надеясь, что хомяки решили поспать, но в привычном месте, в чемодане под кроватью, где любил, будучи холостым, дрыхнуть Хомяк, зверей не обнаружилось. Не было их ни в рундуке за сменной робой, куда тоже иной раз уваливался Санин любимец, ни, разумеется, в штатной спальне молодоженов — коробке из-под зимних сапог, купленных Саней в Магадане, ни в самих сапогах. Хомяки пропали бесследно, и лишь изжеванная гобеленовая штора напоминала о том, что они когда-то были.
