Схватила облатку. Отдам все таблетки, может, поможет.
Он лежал, откинувшись на подушку, смотрел в потолок и говорил, не останавливаясь.
Показалось — бредит.
— …Пожил, конечно. Разные страны повидал…
Промедольщик сделал мне предупредительный жест: не лезь со своими таблетками, погоди!
— …В Польше был, Чехословакию видел и Китай, можно сказать, знаю.
— Откуда?
— Нас же потом на самураев перебросили. У них у всех зубы золотые были, а в коронках — яд.
— Брось!
— Правду говорю. Но они этот яд, конечно, не ели. В плен сдавались очень охотно. Был один случай… — Отвел глаза от потолка, увидел меня, стоящую у двери, обрадовался: — Анюта! Ты это… ты сотвори мне услугу нужную, а?
— Какую? — Я подошла, без нужды поправила одеяло.
— Ты сбегай за коленвалом.
«Бредит. Какой коленвал? Зачем за ним бежать?»
— А где он?
Ребята засмеялись, и когда обернулась, удивленная, тот, у стены, что бритву свою давал, пояснил, как глупой:
— За коленвалом — это значит за поллитровкой. «Водка» написано на ней, буквы — одна над другой, вроде коленвал получается. Поняла? По три шестьдесят две.
— В больницу нельзя.
— Ему можно. Видел, как мучается, а так — выпьет и уснет. Ты сбегай, как раз обед кончился. Знаешь ларек возле фабрики?
— Сбегай, Анюта. Одна нога здесь, другая — там, — попросил Илья и улыбнулся обметанными губами. — Сбегай, лапушка, а то опять подступает.
Мужчины, толпившиеся у закрытых дверей деревянного киоска, когда стала в конец очереди, оборачивались, посматривали быстро, каким-то цепко-недоверчивым взглядом.
Когда за дверью загремело, один объявил громко:
— Сенегалы, может, пропустим сестричку?
«Сенегалы» зароптали глухо, а кто-то уже подталкивал сзади:
— Иди, иди, небось послали тебя доходяги оперированные.
Косясь на «сенегалов» — и вправду лица страшные, синюшные, стоят первыми, — подошла к двери. Кто-то чертыхался за ней хрипло, возясь с запором.
— Давай скорей, белоснежка, — в нетерпении выкрикнул синюшный. Ежился зябко, хотя жара сегодня убийственная. — Чего там застряла?!
Что-то грохнуло, и двери распахнулись.
Белоснежка — здоровенная баба в грязном халате, переваливаясь на открытых высоко толстенных ногах, шла к прилавку. Без слов мотнула головой, вопрошая «чего тебе?». Я протянула деньги.
— Коленвала нет, давай следующий. — Лицо — словно из бани выскочила, волосы огненные, как парик клоуна, но на макушке выпуклый валик-обруч, обтянутый черной кожей.
Я сунула руку в карман халата, там должен быть рубль на обед.
— Возьми четвертинку, — посоветовали сзади.
Металлический рубль завалился в угол, оттого не сразу нащупала.
— Не лезьте все сразу, — с придурковатой кокетливостью сказала белоснежка, — я ж одна на всех и слабая.
— Слабая! — Очередь заржала, оценив подтекст, выделенный детской шепелявостью. — Да тебя крысиным ядом не проймешь!
Я очень не нравилась белоснежке. Делая вид, что не замечает протянутых денег, отпускала споро бутылки.
— Девчонке-то дай! — заступился кто-то, помедлив платить. — Ее в палате ждут.
— А я не знаю, где ее ждут, в палате или в кустах, — отрезала белоснежка злобно, — меня это не касается.
— А ты все равно дай, чего тебе стоит, — парировал мужчина.
И очередь хохотнула снова.
Белоснежка не глядя взяла с прилавка деньги, не глядя на меня, поставила отчетливо и резко бутылку.
— А сдача? — спросил мой заступник. — Пятьдесят восемь копеек, забыла?
— Надо было ровно давать, — огрызнулась белоснежка, — некогда мне, вон вас сколько набралось. — Сдачу чуть в лицо мне не швырнула.
— Ну и зло…ая ты, — услышала я от двери, — позавидовала, что девчонка чистенькая и молодая…
Бутылка торчала из кармана, больно била по ноге. Подниматься по лестнице совсем уж неудобно, пришлось вынуть, держать в руке. На площадке второго этажа встретила доктора Зариню, глянула на меня мельком, равнодушно. Я успела — бутылку за спину, а потом наоборот — вперед, к груди прижала. Кажется, не заметила.
Обед стоял нетронутый на тумбочке.
— Ты компот хоть выпей, чтоб стакан освободился. — Промедольщик, опередив меня, проковылял к Илье. — Выпей, выпей, — держал стакан на весу, а Илья уже подтягивался медленно.
На бутылку посмотрел равнодушно, но, когда я нагнулась, чтоб в тумбочку спрятать, сказал тихо плывущим каким-то голосом:
— Оставь. Я сейчас буду, не могу больше.
Видно, мучился сильно, пока меня не было, в палате была тишина сострадания, лишь один чавкал громко, обсасывая кость.
— Сам выпей компот, — поморщился Илья, — и давай стакан поскорей.
Промедольщик медлил, оглянулся на соседей. Кто-то одобрил, наверное, кивком, потому что выпил залпом, вытряхнул в ладонь фрукты.
— Налей!
Промедольщик взял у меня бутылку, ловко зубами сорвал крышечку из фольги, зубами же вытащил пробку.
Я подставила стакан.
— Атас! — сказали сзади тихо. — Атас! Доктор…
Я услышала терпкий запах «Красного мака», белая тонкая рука с коротко стриженными ногтями протянулась из-за моего плеча, взяла бутылку.
— Прекрасно! — сказала доктор Зариня. — Прекрасно! После обеда водка, как в кабакэ.
Кабакэ, через «э» на конце.
— Это вы принесли?
«Какое чистое у нее лицо. Какие прозрачные стекла у очков».
— Я.
Промедольщик исчез, будто растворился в крепкой, холодной кислоте ее гнева.
— Прекрасно.
— Я попросил. Не могу больше, — сказал Илья. — Я и попросил.
Она не услышала. Приказала резко:
— Идемте со мной.
Я пошла. Мы спустились по лестнице, вышли на улицу.
«Я не буду ее умолять. Я пообедаю за пятьдесят восемь копеек и уйду отсюда навсегда. Пообедать, надеюсь, мне разрешат».
Черные дрозды пасутся на зеленой лужайке, идут двое навстречу в больничных халатах, остановились, замолчали, наверное, смотрят вслед. Куда она меня ведет?
На ступнях аккуратные подследники. Не люблю женщин в подследниках, сама никогда не ношу. Снова по лестнице, теперь вверх. Девушка с малиновыми губами печатает на машинке.
— Янис Робертович у себя?
Быстрый взгляд на меня, на бутылку, вскочила:
— Минуточку. — Исчезла за обитой дверью.
И вот уже распахнулась дверь с другой стороны.
— Лудзу.
Он сидит спиной к окну — что-то очень большое, в белом халате, темный загар лица, шеи, обнаженных до локтей рук.
Я осталась у двери, а она подошла к столику, поставила бутылку, как недавно белоснежка на прилавок — четко и резко.
— Вот.
«Я понимаю тебя. Я очень хорошо понимаю тебя. Отличный предлог увидеть его. Лишний раз один на один. Я не в счет. Я так понимаю тебя, ведь ты больше не видишь его один на один. И та девушка с малиновыми губами это поняла».
— Что это?
— Водка, — села в кресло, вынула сигарету, затянулась.
— У меня курить не надо, — сказал мягко. Очень мягко. — А вы сядьте.
Я села около столика в углу. На столике какие-то странные предметы из пластмассы, белые рогатки. Я взяла рогатку, развела упругие штырьки.
— Положите протез на место, — попросил и вдруг фыркнул.
Это было неожиданно — вот так, по-мальчишески, фыркнуть. Но тотчас нахмурился, спросил строго:
— Откуда эта водка?
— Она принесла больному. Я отняла, когда уже разливали. Специально дождалась, чтоб не выкрутилась.
— Похвально. И долго ждали?
Она резко поднялась.
— Я пойду. Я свой долг выполнила. Ваш приказ…
— Сядьте, пожалуйста.
— Вы знаете, что приносить в палату водку категорически запрещено? — это мне.
— Знаю.
— Но принесли?
— Да.
— Зачем?
— Ему очень больно.
«О Господи! Мне действительно надо принимать тазепам. Утром, вечером и днем. Я не хочу плакать. Я не хочу перед ними плакать».
— Что за больной? — это ей.
— Ампутация.
— Вчерашняя?
— Да.
— Сильные боли?
— Возможно. Я только заступила на дежурство. Девочка должна быть уволена, раз она знала.
— Сильные боли? — это мне.
— У него глаза белеют, и он не знает, что можно укол…
— Перестань плакать, как тебе не стыдно.
«У меня никогда нет платка. Никогда. А он мне был так часто нужен. И теперь нужен».
Чтоб не заметили, отвернулась, вытерла нос быстро рукавом халата.
«Мне стыдно, но я вам этого не покажу. Я вот буду проспект рассматривать».
Позвольте, откажите — все равно,
И будет мудрым каждое решенье…
И будет мудрым каждое решенье…
«Ой, что это! Какая гадость. Как можно это фотографировать». Красная надпись: «Фаллоэндопротезирование».
