Что сегодня? Я, кажется, знаю уже все варианты.
Отец глянул коротко и злобно на будущего зятя: «Предатель». Звонил по телефону, справлялся о здоровье, водил девочку в кино, скромно пил чай на веранде, а сам… Она ведь еще маленькая, еще совсем недавно садилась на колени: розовая поросячья кожа пробора, запах солнца и, еле слышный, детский, мочи. «Предатель!»
«Приданое». У нее плохое приданое. Может, продать серьги и это кольцо — женщина вертела перстень с лиловым камнем, что-то соображая напряженно. «Сколько стоит теперь, когда золото подорожало?»
А измученные длящимся бесконечно, изматывающим, открытым ими первыми, только им доступным, молодые улыбались друг другу заговорщицки и нежно. «При тайне».
«Вы при тайне», — сообщил им голос.
Только бабушка смотрела тускло в окно на залитые вечерним солнцем луга по ту сторону Лиелупе. Там паслось стадо, маленький хутор, окруженный старыми вязами, был безлюден, высокие песчаные берега на излучине реки, казалось, стекали в воду расплавленным золотом. «Приедается». Все это приедается, когда живешь так долго.
А мне — «при Дайне».
«Ты при Дайне, ты при Дайне», — выстукивали насмешливо колеса. «Я при Дайне, сегодня будем печь пироги, а завтра она возьмет меня на чьи-то именины».
Дверь отворилась легко. По деревянной лестнице поднялась наверх и остановилась. Ужасное волнение почувствовала вдруг. Я входила в чужую, беззащитную перед моим внимательным взглядом жизнь.
Так вошла когда-то к Агафонову. Увидела длинную вешалку. На крючках висела прошлая жизнь человека: старые пиджаки с обвисшими карманами, вышедшее из моды длиннополое ратиновое пальто, замшевая куртка с залоснившимся воротником. Как я помню все это. Ведь прошло полтора года, а я помню.
Особенно куртку, с ней он потом вышел к калитке дачи, чтоб укрыть меня от дождя. Я помню свою радость: значит, ждал, смотрел в окно.
А тогда, в первую нашу встречу, стояла в ярко освещенной передней и лепетала что-то, протягивая листочек со списком фамилий. Он был первым по списку, и когда Таня, отхлебнув кофе, сказала: «Начали», придвинула книгу, прочитала громко: «Агафонов Виктор Юрьевич, тысяча девятьсот двадцать седьмого года рождения, проживает на Шестой улице Строителей, в доме девять, квартира восемьдесят один», — все мне показалось вдруг очень хорошей приметой. Я люблю цифру девять, и здесь получилось кругом девять: и в годе рождения, и в номере дома, а уж номер квартиры — девять на девять.
Почему я тогда подумала о примете? Агафонов был так же далек от меня, как и все остальные избиратели, списки которых мне доверили проверять.
Таня вызвалась помогать мне. И как все, что она делала, и это нудное занятие превратила в интересную игру.
Какие забавные характеры придумывала людям, чьи фамилии были в списках. И Агафонову придумала. Оказавшийся до странности похожим на действительный.
— Он мрачен, тяжел и медлителен. Живет один в запущенной квартире. Жена ушла. Он варит себе пельмени сам, и они слипаются в комок.
— Почему ты решила, что он живет один?
— Просто эта квартира больше ни разу не встречалась, я заглянула вперед.
— А почему он мрачен?
— Он угрюм.
— Почему?
— Он вол по гороскопу, ты говорила — это знаменитый ученый. Вол и знаменитый ученый, значит — угрюм. Сама увидишь — убедишься.
— Но…
…Простим угрюмство — разве это
Сокрытый двигатель его…
Потом много раз в ответ на мои попытки развеселить его Агафонов повторял эти строчки. Только добавлял еще насмешливо:
…Он весь — дитя добра и света,
Он весь — свободы торжество…
Таня была колдунья. Вера по вечерам шипела:
— Первый раз нашей дуре поручили общественную работу, так она связалась с блаженной этой. Они там напроверяют.
Мама волновалась:
— Анечка, это очень ответственно. Нельзя ничего напутать, это же государственное дело.
Но Таня умела работать: очень быстро придумала систему, исключающую возможность ошибок, данные некоторых людей помнила наизусть.
— Я же придумала их, и теперь они стали живыми. Селянова Виктория Петровна, родилась девятого мая сорок шестого. Отец Селянов Петр, двадцатого года, вернулся с войны летом сорок пятого, а в мае сорок шестого девочка родилась, назвали в честь Дня Победы Викторией.
У тех Селяновых произошло со мной ужасное. Набросилась кошка. Пока я сидела за столом, сверяя данные жильцов, а худенькая, с огромным животом Виктория уговаривала выпить чайку, черная гладкая кошка не сводила с меня неподвижного желтого взгляда. Меня томил этот взгляд.
— Что это она уставилась так? — спросила, кивнув на глянцевую зверушку.
— Да ну ее, — отмахнулась Виктория, — мне рожать вот-вот, а у нее котята. Ни к чему они, а топить никто не хочет. Не мне же на сносях грех такой брать. Может, вам нужен котенок? Возьмите, они красивые.
Кошка мягко спрыгнула со стула и ушла. Я вспомнила, Рая говорила как-то, что хочет черного кота, они, мол, приносят счастье, и вообще сейчас модно иметь черного кота. У нее тахта красная, а на красной тахте черный кот будет выглядеть красиво.
— А можно посмотреть?
— Конечно. Они там, за диваном.
Подошли к дивану. Виктория, сморщившись, попыталась отодвинуть его от стены.
— Подождите, вам нельзя, я сама.
Взялась за спинку. Спина подалась вперед, видно, диван раскладной, нагнулась, и вдруг молнией метнулось черное, еле успела лицо отвернуть. Виктория заорала дико:
— Прочь! Прочь! Нельзя, Муся, нельзя!
Топала тяжело, как слон, а кошка металась перед ней, пытаясь прорваться ко мне. Шерсть дыбом, оскалилась, как собака. Еще секунда… Я бегом в переднюю.
— Стой! — закричала Виктория, подушка шлепнулась на пол.
Я дрожащей рукой крутила кругляш замка. Кошка прыгнула сзади на спину, впилась когтями в пучок. Жуткая боль — это Виктория отодрала ее вместе с моими волосами.
— А, идиотка! — взвыла Виктория. — Кусаешься!
Я выскочила на лестницу, захлопнула дверь. В коридоре завывала Виктория:
— Гадина такая, палец прокусила…
Сердце колотилось: кошмар какой-то, она же могла меня изуродовать, выцарапать глаза. Дрожащими руками поправила пучок. Крикнула:
— Там мои списки остались.
— Сейчас, сейчас, — откликнулась Виктория. — А ну, брысь! Куда лезешь!
Кошка, видимо, пыталась прорваться к двери, чтоб выскочить и прикончить меня. Виктория топала, кричала: «Пошла вон, идиотка!» Потом дверь отворилась на секунду, мои бумаги полетели на пол.
— Извините, — крикнула Виктория, — она просто с ума сошла.
Меня трясло, и избиратели в других квартирах поглядывали на пылающее мое лицо, дрожащие руки. Одна сердобольная старушка спросила: «Дочка, может, жар у тебя? Сейчас, говорят, грипп начинается».
Наверное, потому и оставила Агафонова на самый конец, чтобы успокоиться, не являться в таком жутком виде. Но он все равно заметил.
Сначала никак не мог взять в толк, для чего пришла. Стоял рядом в рубашке фланелевой навыпуск, в шароварах каких-то допотопных, в домашних шлепанцах и смотрел, щурясь, будто со сна. Наверное, спал, потому что шло от него ровное тепло, как от большой лошади.
Наконец понял:
— А-а… Да, да, да… А я решил, что вас Олег прислал, он мне автореферат свой должен показать.
«Значит, помнит. Видел меня с Олегом и запомнил».
— Вы проходите…
Я прошла в комнату. Сплошные книги, горит настольная лампа, на столе бумаги со знакомыми мне крючками интегралов, клювами пределов. Снял очки, большим и указательным пальцами помял глаза. Работал.
— Я вам помешала? Извините. Я быстро.
— Ничего. Ученые любят, когда им мешают работать.
Я, видно, посмотрела удивленно.
— Разве Олег вам этого не говорил?
— Нет.
Сел, не дожидаясь, когда я сяду.
— Ну, он еще молодой, ретивый.
«Какое усталое лицо. И бледное просвечивает сквозь начесанные вперед волнистые пряди, и седины уже много. С какого он года? С двадцать седьмого, а выглядит старше».
— Присаживайтесь, — вяло махнул рукой на кресло, — у вас такой вид, словно марафон бежали.
Я неожиданно рассказала про кошку. Слушал внимательно, поглаживая голову ладонью от макушки ко лбу. Смотрел странно, тускло как-то, и под конец рассказа я заторопилась, скомкала.
— Страшно было? — спросил медленным голосом.
— Очень.
— Ну, а еще какие приключения?
— Еще одно, забавное.
«Что это со мной? Нужно проверить данные, вручить открытку, встать и уйти».
Но вместо этого я начала длинно рассказывать, как в одной квартире не открывали, но за дверью я слышала шаги, какое-то звяканье. Я позвонила еще раз, потом еще. Там замерли: за дверью кто-то стоял.
