— Ну, а еще какие приключения?
— Еще одно, забавное.
«Что это со мной? Нужно проверить данные, вручить открытку, встать и уйти».
Но вместо этого я начала длинно рассказывать, как в одной квартире не открывали, но за дверью я слышала шаги, какое-то звяканье. Я позвонила еще раз, потом еще. Там замерли: за дверью кто-то стоял.
Агафонов тяжело поднялся:
— Простите.
Куда-то ушел. Я жадно разглядывала странную картину на стене. Линии, квадраты. Что-то к ним притягивало.
— Это Клее, — сообщил, войдя в комнату. — Ну, так что дальше? Шаги замерли.
— …и дышит. Я тихо говорю: «Это агитатор, откройте, пожалуйста, а то мне еще раз приезжать из-за вас, а я далеко живу…» — «Где?» — спрашивает мужской голос. «В Измайлове». Дверь так тихо-тихо отворяется. Стоит мужчина в черных трусах до колен. — Что-то мелькнуло в глазах Агафонова, и мне стало неловко, что сказала про трусы. — В общем, худой такой и палец к губам приложил, мол, тише. Я шепотом повторяю: «Я агитатор, на минуточку», а он перебил: «Погоди! Первач пошел». Он, оказывается, самогон гонит. Слово с меня взял, что никому не скажу.
— А вы сказали.
— Да. Но вы же не знаете, в какой квартире он живет.
— Если б захотел, узнал бы.
— Как?
— Ну, расспрашивал бы еще и незаметно выведал. У вас легко выведать.
Я огорчилась.
— Это хорошо, — утешил Агафонов. — Это хорошее качество. Долго вам еще ходить?
— Вы последний.
— Отлично. Значит, будем пить чай. Вы же устали, наверное.
Я пошла покорно на кухню, даже не поломалась для приличия. Кухня нежилая какая-то. Чисто, а нежилая. На столе в хрустальной большой миске вперемешку козинаки, печенье, конфеты. Кинул в чашки пакетики. Залил кипятком.
— А кстати, почему я последний? Моя буква первая, и квартир в подъезде, кажется, девяносто шесть.
— У вас номер счастливый.
— Чем?
— Девятью девять. И в сумме девять.
— Правильно. Вам нравится число девять?
— Да.
— Интересно. Я потом вам покажу книгу о магии цифр, и вы увидите, какими интересными свойствами обладает это число.
«Потом». Как здорово!
— А чем вы в институте занимаетесь?
Со мной что-то произошло. Я верещала не останавливаясь. Рассказывала о лаборатории, об институте, о том, как работала в лаборатории сварки, о Тане, о Таниной собаке, как Арно не хочет подавать лапу, никакими силами его не заставишь.
— Правильно делает, — сказал Агафонов.
Слушал меня очень внимательно и смотрел не отрываясь странным расплывчатым взглядом. Чаю пил много, чашку за чашкой, а я подумала, что одутловатость от того, что жидкости много употребляет, а сердце не очень здоровое. Елена Дмитриевна считала каждый стакан; это всегда сердило Валериана Григорьевича.
— Леночка, не делай из меня развалину в присутствии столь юной девицы.
Потом перешли в кабинет, две другие двери плотно закрыты. «Что там, за ними?»
Смотрели книгу про магию цифр, великолепный альбом репродукций Шагала.
— Вы слышали про такого художника? — спросил, снимая альбом с полки.
«Ничего себе впечатление я произвожу. Жуткой темени».
— Слышала. И даже видела подлинник.
— На выставке?
— Нет. У Петровских.
— Да-да, у него есть. У него вообще прекрасная коллекция. «Мир искусства». Очень ценная. Я помню.
Что-то мелькнуло опять, будто призрак заглянул в комнату.
— Вы дружите с Олегом?
— Да.
— Он за вами ухаживает?
— Мы с ним дружим.
— Талантливый математик.
— Он говорил, что вы его учитель. Вам приятно, что ваш ученик талантлив?
— Приятно, когда ученики идут по твоим стопам. Но, с другой стороны, тот, кто идет по стопам, не способен на новое. Это двойственное чувство. К Олегу не относится. Сейчас он уже не ученик, а, скорее, сподвижник.
— Он говорит — ученик.
— Приятно слышать, хотя, я думаю, у него тоже ко мне двойственное чувство. Очень трудно забыть, как тебя лепили, мяли, по себе знаю…
«Мне пора уходить, мне давно пора уходить. Дома уже волнуются. Надо позвонить, но при нем не хочется. Придется врать, не могу же я сказать, что сижу у избирателя по фамилии Агафонов и рассматриваю альбом».
— Ой, мне надо идти, а я так и не проверила ваши данные.
— Пожалуйста.
Паспорт новенький, видно, обменял недавно, и фотография уже на третьей странице. Странная фотография. Пухлые губы сжаты крепко, брови сдвинуты так, что складка на переносице. Словно пугает кого-то.
— Ну что? Выйти прогуляться, проводить вас до метро? — спросил лениво. Видно, что ужасно не хочется выходить на улицу. Посмотрел с сомнением на бумаги в светлом кругу лампы.
— Нет, нет, спасибо. Я очень быстро бегаю, когда холодно.
— Думаете, не угонюсь? — И не дав оправдаться: — Вполне возможно. Я на холоде плохой ходок.
Ужасная жалость вдруг. Останется здесь один, в этой странной квартире с плотно закрытыми дверями, будто за ними что-то страшное спрятано.
Таня, когда рассказала ей про двери, вдруг очень серьезно: «Английская пословица гласит: в каждом доме есть свой скелет».
Скелет был, но об этом узнала позже, а тогда надевала неловко пальто, вот всегда так, когда подают, тороплюсь, чтобы не затруднить, и только хуже выходит. У дверей спросил тягуче:
— Может, хотите книгу взять, раз так верите в магию цифр?
— А можно?
— Конечно. — Ушел в комнату. Вернулся с книгой и бумажкой. — Здесь мой телефон. Прочитаете, позвоните.
— Спасибо.
Подождал, пока поднимется лифт. Дверь не торопился закрывать. Стоял, прислонившись к косяку. Бледное лицо, большие губы, смешные обвисшие спортивные шаровары.
Дома был большой скандал. Оказывается, Олег звонил, волновался, куда пропала, сказал, что найдет меня и привезет домой. Хорошо, что не успела наврать, что была у Петровских.
— Она торчала у этой тунеядки. Это уже становится бичом каким-то. Я зайду и проверю, чем вы там занимаетесь, — негодовала Вера. — Ну-ка, дыхни.
— Ты сошла с ума, — возмутилась мама.
— От них всего можно ожидать. Праздность — мать всех пороков.
Я не стала с ней связываться. Я просто не слушала, что она там плетет. И утром забыла взглянуть, что за сигнал висит на Танином окне. Забыла впервые за три года нашей дружбы.
Все вдруг понеслось, замелькало мимо, не зацепляя. Все: мама с ее пугливой любовью; Ленька, томящийся мальчишескими нестрашными горестями, только со мной делился; Вера с ее занудностью; Олег с неизменными заботами; Рая с ревнивыми расспросами и сплетнями — всё, всё, всё…
И осталось только одно: когда возвращать книгу, когда позвонить. И осталось воспоминание о вечере, бесконечное прокручивание в памяти разговора, жестов, выражения его лица. Даже Таня была интересна лишь тогда, когда робко, стыдясь и не в силах побороть себя, уже который раз возвращалась к странному визиту, чтоб обсудить снова и снова. Смотрела не отрываясь огромными неподвижными глазами и как-то посреди «скрэбла» сказала совсем невпопад:
— У меня плохие предчувствия. Но с этим поделать никто ничего не может. И бессильнее всех ты сама. Позвони завтра, уже прошла неделя. Ведь не по слогам же ты читаешь…
Но навалились коллоквиумы, и приближались выборы. Ни одного целиком свободного вечера. Ведь глупо было и невозможно забежать на минутку, вернуть книгу, и все: не просить же еще одну, у него же не районная библиотека. Прикрепили к секретарю избирательной комиссии, в помощь. Работа кипела, подготавливали агитпункт, ездили в исполком, писали открытки. Выдали разгонную машину, такси. Шофер Леша сразу же в наступление. Рассказывал, какой он лихой и удачливый, как часто везет ему: пассажиру нечем расплатиться — отдает «Сейку».
— Вот, смотри, классные, — вытягивал руку, часы массивные, на браслете.
Или другому, например, нужно три дня кататься по делам, а он из загранки, отдал дубленку, так ему проще.
— Я покажу, шикарная дубленка. Пойдем в «Метелицу», я надену.
Как-то позвонил вечером, откуда-то телефон раздобыл, сообщил гордо:
— Я сегодня план на сорок процентов перевыполнил.
— Поздравляю, — сухо сказала я.
Он обиделся, но ненадолго. Через день опять звонок:
— Пойдем на концерт Пугачевой?
А у меня только одно в голове: как освободить вечер и позвонить? Пока отнекивалась, а Леша уговаривал, мелькнуло: а почему вечер? Агафонов ведь не служит, Олег часто встречался с ним в первой половине дня. Нужно завтра что-то придумать и уйти с работы. Но что придумать, что?
— Нет, Леша, я не могу. У меня каждый день занятия.
И горделивый взгляд на Веру, она, конечно, специально застряла в ванной, оставив открытой дверь, подслушивает.
— С человеком, который честным трудом зарабатывает на хлеб насущный, тебе, конечно, неинтересно, — парировала она мой горделивый взгляд, — а для бездельницы времени сколько угодно.
