— Ты становишься однообразной.
Вдруг подумала, что Вера всего на пять лет моложе Агафонова, а я считаю ее «вышедшей в тираж» в смысле всяких амурных возможностей. И если б мне сказали, что у Веры роман, я бы просто рассмеялась.
Утром наврала доверчивому Азарову, что нужно срочно проверить больных избирателей: кто на месте, кто в больнице. Пообещала построить графики в субботу.
— Только не подведи. У меня во вторник доклад в Пущино.
Рая со своим поразительным нюхом заподозрила что-то:
— Какие избиратели? Что ты мозги крутишь?
Меня била лихорадка нетерпения.
— Дай мне твою шапку. Только до обеда. К обеду вернусь.
— Возьми, но только ты мне очень не нравишься. Что Олегу сказать?
— Что… я пошла по квартирам.
— Очень удачное выражение, — фыркнула насмешливо.
С Олегом столкнулась на крыльце. Выскочил из машины без пальто, без шапки. Лицо багровое. Бассейн, финская баня. В шесть утра не лень встать из-за удовольствия погонять кролем, попариться «от души».
— Ты куда это?! — распахнул руки.
Ему было очень трудно врать. Просто невозможно. Белые ресницы, влажный ежик — чистота и ясность.
И оттого, что врать невозможно, приказала сердито:
— Зайдем в вестибюль, простудишься. Понимаешь, я все забываю тебе рассказать, что…
Стремительно подлетела девушка по имени Альбина. Аспирантка Агафонова. Красивая аспирантка.
— Олег, звонил Виктор Юрьевич. Ты ему обещал репринт своей статьи.
— Забыл! Вот черт, начисто забыл.
Держит меня за плечо цепко.
Альбина покосилась неодобрительно на его руку, а я тоже с ревнивым интересом уставилась на нее. Впервые увидела тогда, что Альбина действительно хороша, очень хороша. Длинная, узкая, в обтягивающих джинсах, скуластое загорелое лицо, сияние белых зубов, серых глаз, и все меняется в этом лице — цвет глаз, рисунок губ, правда, морщинки разбегаются сухими лучами у висков. Морщинки успокоили, но ненадолго. Вот она засмеялась, запрокинув голову, прикусила нижнюю губу — очень это соблазнительно получалось у нее. Значит, так же вот смеется с Агафоновым. Я так не умею. Видно, что ей очень нравится Олег, все косится и косится на его руку, и, когда ездила за границу, привезла ему очень редкие книги, ужасно он радовался.
Валериан Григорьевич сказал тогда:
— В мое время мы делали девушкам подарки.
— Она не девушка, она коллега, — не отрываясь от репродукций, буркнул Олег.
— Но книги дорогие, — не отступал Валериан Григорьевич, — очень дорогие.
— Я подарю ей монографию об иконах, она будет жутко рада, за мной не пропадет.
— По-моему, она немножко влюблена в тебя, — вступила Елена Дмитриевна.
Это, конечно, для меня было сказано, чтоб не думала, что Олег «на помойке валяется».
Но до меня тогда не дошло, а теперь вспомнила: «Да, ей действительно нравится Олег, значит, с Агафоновым ничего нет».
Это было началом ужасной муки, потом я ревновала его ко всем женщинам, особенно к прошлым, ревновала до ненависти, до умопомрачения, но тогда, стоя в вестибюле, не могла знать этого, только Альбину, с ее загаром, длинными, тонкими пальцами, не любила ужасно.
— Ты чего набычилась? — спросил Олег, когда она отошла.
— С чего ты взял! Ни капельки не набычилась.
— Нет, набычилась, — непонятно почему веселился он, — набычилась, я же вижу. Какие вы, бабы, смешные, ей-богу, как кошки фыркаете друг на друга. Просто смешно, как фыркаете и спины выгибаете.
— Она старая, чего мне фыркать.
— Вот-вот, ну конечно, она старая и бывалая, и очень уж эмансипированная, и жутко худая.
— Правда?
— Правда, правда. Просто верста какая-то.
— И морщин много.
— Жуть сколько, — он веселился как сумасшедший.
— Олег, хочешь, дай свою статью, я занесу Агафонову, он же мой избиратель, а я как раз в тот подъезд иду…
— Потрясно! Прямо сейчас идешь?
— Ну да.
На улице вытащил из машины брошюрку:
— Держи, Анюта. Я тебе за это тоже что-нибудь хорошее сделаю. Хочешь сегодня вечером на Таганку?
Соблазн был велик, но я не могла решиться, а вдруг…
— А вдруг Агафонова дома нет? — спросила наивно.
— Ты что! Священные часы работы. Так идем на Таганку?
— Я вернусь и скажу тебе.
— А что изменится?
Он потом часто вспоминал тот день и свой вопрос. Мы не говорили об этом, просто обмолвился как-то, и я поняла, что вспоминает, что мучается: зачем попросил? Сам послал. Когда прощались навсегда, не выдержала, сказала:
— Ты только не думай, что ты сам виноват. Я шла к нему, уже шла.
Я шла, нет, я бежала. По узеньким тротуарам жилого массива, мимо огромных корпусов.
«Только бы не опоздать. Вдруг уйдет».
Красная будка автомата как мак среди белых сугробов.
«Только бы никто не вошел, не начал звонить с пустым разговором на полчаса. Вон идет тетка. Я знаю таких. Сейчас войдет, и начнется: а я борщ сварила, свежая капуста, помидоры достала в „Центросоюзе“, косточку хорошую в микояновском…» Не вошла. Бумажка с телефоном давно наготове в кошельке. Длинные гудки: три, четыре, пять. Конец. Опоздала. Слушала тупо: шесть, семь…
И вдруг голос, чуть охрипший: «Да?»
Он был сух, очень сух со мной, и я вдруг почувствовала облегчение, последняя неделя с мыслями, ожиданием этого звонка измучила меня. Еще небольшое, но бремя уже взвалилось на меня, сделав мир тусклым. Уже не так милы были встречи с Таней, уже тяготилась домом Петровских и бездумной, веселой болтовней с Олегом, уже смотрела тупо на шкалу спектрофотометра, пропуская показания. Я не хотела этого и, почувствовав возможность освобождения, возликовала тайно.
Сколько раз жалела потом, что не устояла и на вопрос: «Вы откуда звоните?» — ответила: «Снизу, из автомата».
Надо было сказать «с работы» и вернуть Олегу его статью вместе с прочитанной книгой, не надо было на короткий приказ: «Ну, так поднимайтесь» — соглашаться и, не попав с первого раза на рычаг, зацепить трубку, хлопнуть дверью, спешить к подъезду. Не надо было! И тогда сейчас не прозябала бы в глухой деревне, не просыпалась бы с мыслью: «Со мной случилось что-то очень плохое» — и сразу: «Да, да, Агафонов меня прогнал, и я потеряла все…»
— Вы что же, по слогам читаете, — пробурчал недовольно, принимая книгу, — что так долго держали?
«Таня — колдунья. Он повторил ее фразу».
Поразило еще одно: как нездорово бледен, как вял в движениях. Свет яркого мартовского утра обнажил все нездоровое: мешки под глазами, коричневатость век, расплывшийся овал лица, несвежесть кожи.
«Я не знаю этого чужого старого человека и не хочу знать».
— Чаю хотите?
— Спасибо.
— Спасибо «да» или спасибо «нет»?
Словно забыл обо мне, углубился в статью Олега, читал, по-детски шевеля пухлыми большими губами, и это детское, и как положил ладонь на лоб — вдруг пронзило.
«Хорошо бы спросил еще раз…»
— Чаю хотите? — обернул ко мне лицо. Вот так, против света, похож на больного мальчика, надолго запертого дома, без игрушек, без воздуха, без товарищей.
— Хочу.
— Тогда пойдите на кухню и поставьте чайник, а я пока дочитаю.
Те же козинаки в хрустальной миске, то же сухое печенье, но рядом смятая пустая пачка американских сигарет. Здесь была Альбина.
Олег говорил: «У тебя наблюдательность дикаря».
Остановился в дверях, потянулся, разминая плечи, застегнул слишком открытый ворот байковой, детской какой-то, в желтую крапинку, рубашки.
— Молодец Олег! Это мне нравится. Все время берется за труднейшие задачи. И сдается мне, что встретимся на узкой дорожке. Очень интересно, что же из этого получится, а? Аня? Интересно?
Словно отодвигая меня, взял за плечи, чуть отстранил от холодильника.
— Я ведь не ел еще ничего толком, — сообщил из-за открытой дверцы.
Как я старалась над этим омлетом, как боялась, что опадет раньше времени, как ждала похвалы. Дождалась. Хотя ел торопливо, обжигаясь, часто и крупно откусывая хлеб, глядя сосредоточенно в тарелку, наверняка не чувствуя вкуса, справившись и зыркнув с сожалением на сковороду, вздохнул шумно, улыбнулся.
— Очень вкусно. Давно так вкусно не ел. А себе-то что ж не положили?
— Я не голодна.
Лицо порозовело, и темные вьющиеся надо лбом волосы, и розовость эта влажная снова напомнили серьезного мальчика. Этакого толстого книгочея, знатока Купера и Конан Дойла из какого-нибудь седьмого «Б».
— Ну, как поживает пес вашей подруги, что он еще натворил?
И меня понесло снова: про Арно, про стихи Танины, про интересный эксперимент Азарова, про «скрэбл». Все вперемешку.
— У меня тоже где-то есть «скрэбл», хотите поиграем? Если выиграю я, вы идете со мной гулять… в магазин. Моя домоправительница одряхлела, и картошку ей носить трудно. Сделаем доброе дело.
