— Водочки ты, конечно, выпьешь немножечко с устатку?
Вспоминай меня без грусти,
Ненаглядный мой… —
пела женщина.
«Как же он меня сейчас вспоминает? И вспоминает ли? И помнит ли ту сырую мартовскую ночь? Нашу первую ночь…»
Наверное, это был хороший праздник. Для других. Весь день провели вместе, в хлопотах, скинули ответственное дело, домой можно не торопиться — предлог достоин уважения. Никто не торопился, кроме меня. Часы просто взбесились. Выпили по первой рюмке, а они уже показывали полдвенадцатого. Азаров звонил маме, обещал меня доставить домой. Надо уходить, пока не пришел Олег, но Леша… Привязался же на мою голову…
Ни на секунду не оставлял меня в покое. Потащил танцевать, рассказывал о директоре парка.
— Мужик классный, хотя и еврей. А мне вообще евреи нравятся, — вдруг заявил с вызовом. — А тебе?
— Я этого не понимаю.
— Чего?
— Еврей не еврей. Есть хорошие и плохие люди.
— А я что говорю.
И опять:
— Ань, пойдем потанцуем.
— Мне не хочется.
— Ну что ты как не родная.
Не надо было пить водку на голодный желудок.
Все вдруг отстранилось, и я разглядывала Лешино лицо, словно издалека. Видела родинку над губой, губы шевелились, улыбались, я, не вникая в смысл речей, улыбалась в ответ.
Пришла простота. Я знала, что через пять минут встану, будто мне в туалет надо, и, не попрощавшись с Лешей, уйду. Что будет дальше — не думала. Главное — встать и уйти.
— Извини, — прервала Лешу на полуслове, — мне надо выйти.
— Куда? — спросил глупо.
— Куда царь пешком ходит, — так же глупо ответила я.
Кто-то попытался схватить, заставить танцевать. Кажется, Азаров, а может быть, Митька. Увернулась. На вешалке никак не могла отыскать пальто.
— Ань! Ты что, уходишь?
Конечно, Рая. Стоит в дверях нарядная, в сертификатном бархатном костюме. Показалось, сейчас схватит, потащит назад.
— Нет-нет. Что ты! Мне платок носовой нужен…
— А Олег придет за тобой?
— Наверное.
— Наверное или точно?
— Да откуда я знаю!
Хотелось крикнуть: «Отстань ты от меня! Какое мне дело до Олега», но хитрость дьявольская вдруг какая-то озарила: «Она хочет, чтоб я ушла. Она так же сильно, как я, хочет этого».
— Он придет обязательно, ты дождись его, а мне надо к Тане, она заболела, ждет меня.
— Ждет? Так поздно?
Лешка просто вцепился в мое пальто мертвой хваткой:
— Ань, что за номера?
«Из-за тебя, гадина, задержалась», — наверное, мой взгляд сказал именно это, потому что Рая даже чуть отшатнулась назад.
— Да никуда она не уходит, успокойся. — Рая решительно отняла у него пальто. — У человека «молния» на юбке разошлась, а ты мелькаешь…
— Я умею починить, надо вниз замок спустить…
— Иди, как-нибудь без тебя справимся.
Обернулся от двери, глянул с детской мольбой: «Не обмани! Возвращайся!»
Преданный мною Лешка. Прекрасный Леша, встретившийся мне только через год, в черный день моей жизни. Бросившийся на помощь сразу, забыв обиду, которую лелеял год. Ты понял тогда все, и ни словом, ни взглядом… Ты оказался стоящим парнем, Леша, и, может, если б не ушла в тот вечер, может быть. Но в тот вечер ничто не остановило бы меня.
Я не видела Агафонова два дня, и все эти два дня были только для того, чтобы наступил этот вечер. Сорок восемь часов оказались щепоткой соли, брошенной в раствор. Кристаллы выпали.
Они позванивали во мне, когда бежала, оскальзываясь на ночном мартовском льду, мимо бесконечных корпусов. Они ударились сильно, причинив мне пронзительную боль, когда остановилась, подняла голову, — окно не светилось.
Не может быть! Я, наверное, неправильно посчитала. Над третьим балконом слева, пятый этаж.
Окно не светилось, и на кухне темно.
Почему я была так уверена, что он будет ждать? Который час?
У меня нет часов. Это никуда не годится. Почему у меня до сих пор нет часов? Я потеряла счет времени. А может, метро уже не работает? Как же я доберусь до дома?
Надо возвращаться. Олег, наверное, уже пришел.
От мусорных баков во тьму метнулись кошачьи тени. Отвратительное завывание. Мартовские кошки. Может, я тоже мартовская кошка, сказала же Вера в тот раз, когда вернулась поздно домой, лепетала что-то о дежурстве на участке:
— И что, ты веришь ее бредням? Какое дежурство! Она просто прогуливает лекции. Посмотри на нее — мартовская кошка.
— Что за выражения, — одернула мама.
В ванной я внимательно вгляделась в свое лицо. Действительно, что-то странное: глаза блестят, улыбка непонятная; зрачки огромные.
Это было в тот первый раз, когда проиграла в «скрэбл», после магазина пошли в кино. Смотрели «Конформиста». Я не поняла, что это за парень зазывает в конце картины к себе героя.
— Вы правда не поняли? — почему-то веселился Агафонов, заглядывая мне в лицо.
Вел меня под руку, держал очень крепко и чуть вверх приподнимал мой локоть. Не очень удобно, но приятно, что так крепко. Рассказывал, как был в Италии и во Франции.
— Я вам покажу проспекты.
«Когда? Может быть, завтра?» — чуть не спросила.
Мы еще шли вместе, а я уже думала о новой встрече.
Доехал со мной на метро до центра. В гости к кому-то собрался. В переходе купил букет тюльпанов.
Вышла неловкость. Я по дурости решила, что для меня, расцвела благодарной улыбкой, когда возвращался ко мне от продавца.
Он замедлил шаги, оглянулся. Грузин исчез.
Но подошел ко мне с каким-то упрямым вызовом на лице: «Вот не отдам тебе, и ничего не случится» — и только на прощанье пробормотал угрюмо:
— Я не сообразил… отвык… но я исправлюсь… Буду соображать.
Сзади с тоскливым, «ночным» воем приближался троллейбус. Если побегу, успею к остановке. Но сделала совершенно неожиданное — повернула назад.
Окно горело.
«Не может быть, не может быть, я ошиблась. Окно не должно гореть».
Это была загадка. До сих пор загадка: ошиблась ли действительно, или он гасил, а потом зажег вновь, или уходил и вернулся, или… у него был кто-то. Например — Альбина.
Теперь я знаю, что любой вариант был возможен, а тогда ворвалась в автоматную будку, моля об одном: только бы не съел единственную двушку зазря.
— Я почему-то был уверен, что придешь.
Первые слова, когда помогал снять пальто.
— Я ненадолго… буквально на полчаса.
— От тебя пахнет водкой, ты пила?
— Немножко. Совсем чуть-чуть.
На кухне пирожное в сальной бумаге. Запотевшее от уставшего кипеть чайника окно. Заварка в пакетиках. Агафонов очень бледен, болезненно-бледен, мешки под глазами. Мой неинтересный бессвязный рассказ о прошедшем дне, о каком-то дедушке, который пришел без пятнадцати пять, чтобы быть первым, а в шесть его оттеснили парни, спешащие к началу смены. Дедушка плакал, и мы его утешали, говорили, что он все равно считается первым.
Агафонов молчал, смотрел тяжело: ни улыбки, никакой другой реакции. Молчание. Я поднялась.
— Спасибо. Извините, что ворвалась так поздно.
Сидел расслабленно, опустив плечи. Загораживал дверь из кухни. Потом поднялся тяжело, сделал шаг, взял за руку.
— Пойдем?
— Куда? — глупо спросила я.
— В другую комнату.
«Как? Так просто. Уже сейчас? Только перейти в другую комнату!»
— Идем!
«Как сказать, что надо мне домой? Уже ночь. Что боюсь. Что первый раз. Нельзя. Испугается. Рая говорила, что мужчины ужасно боятся такого варианта. Как кружится голова! Не надо было пить водку, не надо было приходить сюда».
— Я сама.
Мне стыдно моей застиранной комбинации, хлопчатобумажных трусиков.
— Я сама.
Что он бормочет, прижимая все сильнее и сильнее, возясь с застежкой лифчика.
Перешагни, переступи, перескочи,
Пере — что хочешь…
Потом были его руки, как будто десять очень нежных рук, и боль, и тихие, шепотом, просьбы.
А потом стоял голый возле окна и вдыхал воздух из форточки, а я кипятила чайник для горчичников.
Потом полусидел в постели, подушки под спину, под голову, махровое полотенце как шаль. Круговые горчичники, по всем правилам. Много раз ставила маме, научилась.
Я в ванной среди чужих вещей пыталась найти вату. Нашла в зеркальном шкафчике на стене.
Потом стирала простыню, сначала в холодной воде, потом в теплой. По всем правилам. Мокрое пятно расплывалось вширь, и уже бессмысленно было отделаться тем, что называется «застирать». Пришлось постирать всю простыню, ничего страшного. Страшнее вернуться в комнату, взглянуть на него. Только больно. И страшно, что будет ребенок. Как спросить, обязательно ли будет теперь ребенок?
