Молли спрашивала Лауру про медведей — правда ли, что они существуют. Лаура сказала, что правда и что они могут прийти когда угодно и наброситься. Она показывает Молли вырезку из газеты со статьей про медведя, который разорвал в клочки целое стадо овец. Лаура читает вслух:
— «Теперь эта прекрасная долина напоминает ужасную бойню».
— Что такое бойня? — спрашивает Молли.
Лаура пожимает плечами:
— Какая-то жуть, должно быть.
Лаура показывает сестренке фотографию трех растерзанных овечьих туш. Возле одной из окровавленных овец стоит рассерженный крестьянин с ружьем на плече.
Роза говорит, что на их острове медведей нет, однако Лаура утверждает, что Роза врет, потому что не хочет пугать Молли.
— Взрослые всегда врут маленьким детям, — говорит Лаура.
— И что же они врут? — спрашивает Молли.
— Они врут про войну, и убийц, и атомные электростанции, и ядерные бомбы, и разоружение, и секс, и раковые опухоли, и смерть, и про Бога с Иисусом и Девой Марией, и про всякое другое дерьмо! Ты что, не понимаешь? Они вечно врут!
На мгновение Молли замирает и смотрит на сестру.
— А про медведей они не врут, — говорит она.
Лаура стонет:
— Они про все врут! ПРО ВСЕ!
На самом же деле все происходит следующим образом: по ночам, когда желтые паромы, курсирующие днем между материком и Хаммарсё, стоят у причала, а паромщики спокойно спят в своих кроватях, медведи медленно перебираются через пролив вплавь. Сначала один медведь, следом за ним другой, а потом третий — вот так они и плывут, по-собачьи перебирая лапами. У них густой белый мех, острые зубы и темные глаза. Лаура говорит, что Бог существует и Он все видит. Об этом Молли известно. Много лет назад умер Иисус, и дедушка, и птица, разбившаяся об окно, и множество других птиц, а еще котята в Осло, которых дворник утопил в унитазе. Все они сейчас на небесах, вместе с Богом, который все видит.
Лаура говорит, что очень важно научиться притворяться, будто не боишься медведей, потому что если Бог поймет, что Эрика напугана, то Он отменит ее день рождения, и тогда ей придется жить четырехлетней еще год, а может, и дольше. Может, она навсегда такой останется.
— Если кто-то боится, то Бог его наказывает, — говорит Лаура.
Встав с кровати, Молли натягивает голубое платье, выскальзывает из комнаты, крадется по коридору и открывает входную дверь. Она вприпрыжку бежит к морю, ветер свистит в ушах, и она кричит ветру, что она — Молли! «Я Молли! — кричит она. — Эй! Эй! Эй!» Волны пенятся. Молли умеет плавать, но в то же время не умеет, поэтому она стаскивает платье и сует в воду ногу. Вода холодная. Погодный человек наверняка еще не сказал «Бэрланге», он вообще еще не начал рассказывать про температуру. Сейчас очень-очень раннее утро, которое Исак назвал бы ночью. Молли опускается на колени, вода достает ей до попы, по волнам идет рябь, они мягкие, а на горизонте проглядывает солнце. О камни на дне Молли случайно сдирает старую болячку на колене, но она уже столько раз ее сдирала, что боли не чувствуется. Молли ничего не боится! «Я НИЧЕГО НЕ БОЮСЬ!» — кричит она, поглядывая на небо.
Она складывает руки и молится.
Больше всего ей хочется купальник в крапинку.
* * *
Эрика лежит на скале вместе с Марион, Фридой и Эмили. Фрида принесла с собой журнал — более откровенный, чем те, который Марион таскает у отца. Вообще-то это журнал Эверта, брата Фриды — ему восемнадцать, он симпатичный и служит в армии. В этом журнале в основном фотографии, а рассказов нет.
— Что я вам сейчас покажу! — радостно говорит Фрида, отмахиваясь от девочек, которые тянут руки к журналу.
Фрида листает журнал, отыскивает фотографию женщины, лежащей на полу на боку. Сзади ее трахает один мужчина, спереди — другой, а третий стоит на коленях возле ее лица. Сначала Фрида показывает фотографию всем, потом передает журнал Марион, та дает его дальше, Эрике, а та протягивает журнал Эмили. Посмотрев на снимок, Эрика хихикает, чувствуя легкое покалывание внизу живота. Эту женщину со всех сторон заткнули и одновременно словно пытаются разорвать. Полная перегрузка и бессилие.
— Только посмотри на это, Эрика! — шепчет Марион, сидящая рядом с ней.
Остальные девочки глядят на Эрику и хихикают.
— Совсем как ты, — тихо говорит Фрида.
— Вот бы Фабиан трахнул тебя спереди, а его брат-близнец — сзади, — говорит Марион.
— А Пэр засунул бы член тебе в рот, — говорит Эмили.
— Пэр — мой! — восклицает Марион, неприязненно глядя на Эмили.
— Ладно, тогда Рагнар, — говорит Эмили, — пускай Рагнар засунет член ей в рот.
— Фу, гадость какая! — фыркает Марион, засовывая палец в рот и двигая им взад-вперед. Потом она корчится, словно ее сейчас стошнит.
Эрика хихикает. Ей совсем не смешно, в их шутках нет ничего забавного. Каждый раз, вспоминая Рагнара, они говорят про него мерзости, и ее смех похож на плевок, но она все равно смеется. Как тогда, несколько дней назад: они просматривали ее старый фотоальбом и она назвала своего отца дураком. Ей не хотелось так говорить, но она все же сказала. Не может же она промолчать. Обняв ее за плечи, Марион говорит, что у нее на этой неделе будет вечеринка, на которую придет куча народу. Не только Фабиан с братом, но и взрослые мальчики, друзья брата Фриды, военные. Эрика чувствует, что Марион пощипывает ее за шею и облизывает ей ухо. Эрика вспоминает фотографию женщины, которую имеют и спереди и сзади, и чувствует легкое покалывание между ног.
— Вперед! — вдруг говорит Марион.
Фрида хватает Эрику за руки и валит ее на спину. Сорвав с Эрики трусы, Эмили раздвигает ей ноги.
— Нет, — хихикает Эрика, — не надо.
Марион вытаскивает из пляжной сумки вибратор и включает его.
— Нет, пожалуйста, — смеется Эрика. Она не может сдержать смеха.
Марион подходит ближе, она выглядит почти забавно: в руках жужжащий вибратор, а лицо похоже на лицо женщины из журнала (полуприкрытые глаза и поджатые губы). Это же смешно. Эрика смеется, словно от щекотки. Она смеется, смеется, смеется. Ей хочется сесть, но Фрида держит ее за лодыжки, а Эмили вцепилась в локти. Эрика лежит и дергается, она словно прикована со всех сторон к земле, а ноги раздвинуты в разные стороны. Теперь они уже все смеются. Фрида с Эмили, вцепившиеся с двух сторон в Эрику. Марион с жужжащим вибратором. Эрика, лежащая на спине с раздвинутыми ногами. Они смеются и смеются, и чем дольше они смотрят друг на друга, тем им смешнее и тем труднее остановиться. Марион пытается вновь скорчить серьезную мину — полуприкрытые глаза и поджатые губы, но у нее ничего не выходит. Ее вновь разбирает смех. Опустившись на колени перед Эрикой, она подносит к ней вибратор, а Эрика смеется и кричит:
— Нет! Нет! Нет! Нет! Не надо!
Не прекращая смеяться, Марион засовывает вибратор в Эрику. Боль во влагалище, боль в животе, словно ее пронзают насквозь, и Эрика уже не смеется. Она кричит: «Нет! Ой!» — но Марион продолжает тыкать вибратор в Эрику, та кричит и пытается вырваться. Эмили с Фридой крепко держат ее и смеются.
— Хочешь, чтобы я и в задницу тебе его засунула? — кричит Марион.
Фрида с Эмили пытаются перевернуть Эрику на живот, но Эрика наконец вырывается и кричит, чтобы они отстали от нее.
Она плачет.
— Господи, — говорит Марион, — да мы же просто пошутили. Ты и сама смеялась не меньше нашего.
Эрика подбирает трусы и повязывает вокруг талии полотенце. Ей не хочется плакать. Хватит с нее слез. Она не желает плакать перед ними. Взяв себя в руки, она криво улыбается и говорит:
— Мне нужно домой, ужинать. Ладно, пока.
Марион смотрит на нее. У нее в руках жужжащий вибратор, она держит его двумя пальцами. Все видят следы крови на нем. Эрика опускает глаза. Хуже ничего не придумаешь. Все молчат. Марион выбрасывает вибратор в море.
— Все, больше его нет, — говорит она, пожимая плечами.
Фрида и Эмили хихикают. Эрика отворачивается — она не хочет, чтобы они видели ее слезы, рвущиеся наружу. Стыд — словно рвота.
— Его нет, нет, — шепчет Марион.
Она берет Эрику за руку и осторожно вытирает ей слезы.
* * *
До премьеры ежегодного представления на Хаммарсё осталось десять дней. Рабочее название пьесы — «Остров в море». Ни Исак, ни Анна-Мария Крук еще не выучили роли. Многие из молодых не приходят на репетиции, а жара становится все сильнее и сильнее.
Палле Квисту название «Остров в море» не нравится. Оно кажется ему банальным и ничего не значащим, по крайней мере, потому, что все острова находятся в море. Каждую ночь он ворочается в постели, пытаясь придумать название получше, хотя понимает, что ему жизненно необходимы восемь часов сна — ведь иначе он просто не сможет поставить пьесу, из-за которой уже и так возникли совсем неожиданные проблемы. Примадонна Анна-Мария Крук по-прежнему не может запомнить роль и впадает в самый настоящий маразм. Исак Лёвенстад, исполняющий роль Мудрого Старца, никак не осилит финального стихотворного монолога, в котором не просто рассказывается о тоске мертвых по жизни, но и повествуется об окончательных разборках между дьяволом и Богом. Это ведь главный монолог! Если Исак Лёвенстад забудет его прямо во время премьеры, то у этого мерзкого юнца из Эребру появится предостаточно поводов, чтобы устроить разнос в местной газетенке. Настали сложные времена. Бессонными ночами ворочаясь в кровати, Палле Квист о многом тревожится. Он тревожится из-за пианиста, который пять лет назад настоял на том, чтобы на репетициях проигрывать все медленно, а сейчас этот скот постоянно просыпает и актеры вынуждены репетировать без музыки. Он тревожится из-за темноволосой Марион, которая прогуливает репетиции, или жует жвачку, или просто смеется, произнося монолог. Он тревожится из-за сценического оформления, которое местный завхоз никак не желает принимать. Завхоз утверждает, что по правилам безопасности невозможно сделать в полу люк, который должен служить лазом для лесных духов. «Смысл в том, — сказал Палле Квист, — что лесные духи будут появляться на сцене, словно поднимаясь из недр земных!» Завхоз, грубый мужик с пустым взглядом и папироской во рту, хозяин свиньи, которая вот-вот даст приплод, вздохнул и сказал, что он не желает отвечать за порчу имущества на хуторе Хембюгд и что ответственность должен взять на себя Палле Квист. Он даже осмелился заметить, что спектакль на Хаммарсё — всего лишь одно из целого ряда летних мероприятий, и предложил Палле Квисту представить, что же это получится, если все будут приходить и проделывать в полу люки и вообще заниматься Бог весть чем. Продолжать разговор было бесполезно. Свинья вот-вот должна была опороситься, поэтому у завхоза катастрофически не хватало времени и он не желал выслушивать никаких аргументов по поводу оформления сцены. Образ лесных духов, поднимающихся из недр земных, нимало не трогал его. Скорее наоборот. Этот уродец, в жизни не прочитавший ни одной книги и не поставивший ни единой пьесы, не способный вживаться в образы или следовать за буйной фантазией, заставил Палле Квиста почувствовать себя глупцом, вырядившимся в длинный шарф художника, глупцом, несмотря на знаменитую бороду и грозившую провалиться пьесу. И все это, когда до премьеры осталось всего ничего! Поэтому по ночам он не спит, ощущая собственную несостоятельность, он ворочается в кровати, чувствуя, как ноет тело и болит голова, и в нем растет ненависть к убогому юнцу из Эребру с непроизносимым немецким именем, у которого, казалось, нет в жизни иного предназначения, кроме как выставить его, Палле Квиста, посмешищем и банальным ничтожеством. Совсем как эти чертовы крестьяне и завхозы — они по всей Швеции такие. Лежа в кровати и глядя в потолок, он думает о Рагнаре, худощавом пареньке, одетом в черное, с бородавкой между бровями. Пареньке, который недовольно смотрит на него или ехидно ухмыляется, слушая указания Палле Квиста. Пареньке, которого словно трясет каждый раз, когда он произносит: «Я ангел с севера!»
