Он вздыхает.
— Боюсь, я рад это слышать. Я бы чувствовал себя еще более потерянным.
Много позже, у себя в квартире, Полина долго не может уснуть. Лежит, слушает городские шумы: завывания автомобильной сигнализации, рев полицейской сирены. Голоса, шаги, хлопанье двери. Все чужое, несущественное.
Она думает о «Далях» в безмолвной тьме. Пытается вызвать их в памяти — запах, ощущение. Только там все существенно. Дом полон лиц и голосов. И главное — там Тереза, сегодня утром на кухне целиком погруженная в свое несчастье.
— Привет! Как Хью?
Тереза вышла встречать машину и смотрит через туман страданий, притворяясь, будто просто рада увидеть мать.
— Как он? — снова говорит она, не замечая, что повторяется.
— Вроде бы оживает. Мы чудесно посидели.
У Мориса в кабинете открыто окно, оттуда доносится скрежетание принтера. Вжж, вжж — снова и снова.
Знаешь, думает Полина, что тебе надо сделать? Сожги его книгу. Замечательно прочищает мозги. Но Тереза не станет этого делать. Она даже страницу-другую не сожжет. Она будет гореть сама, а книгу не тронет.
Полина заходит в дом — разобрать почту, послушать автоответчик. Подруга, которая зовет осенью в Венецию, прислала открытку. Автор книги о нефтедобыче в Северном море оставил сообщение с вопросами.
Время ленча, так что Полина режет себе салат и, прежде чем подняться в кабинет, некоторое время читает газету. Потом садится отвечать на вопросы автора, но лишь тупо смотрит на рукопись, не в силах сосредоточиться.
Я могла бы уехать, думает она. Ничего не видеть, раз уж ничем помочь не могу. Работать в Лондоне, встречаться с подругами, ходить на выставки и поддерживать Хью. В сентябре, кажется, я уже так и так еду в Венецию.
Однако она знает, что не уедет из «Далей». Это лето надо пережить, что бы ни произошло дальше.
Июль плавно перетек в август. Все вокруг выжжено. Вдоль дороги колышутся бесцветные метелки травы и торчат бурые канделябры борщевика. Озерца льна пересохли. Теперь вместо них маки — алые мазки среди полей пшеницы или легкие брызги на обочине. А пшеница почти вся скошена — на стерне, уходящей вдаль, лежит спрессованная в цилиндры солома.
В «Далях» дни ползут своей чередой. Морис приезжает и уезжает. Ему все время что-нибудь нужно: газеты, пиво, вино, канцелярские скрепки… Машина исчезает на дороге в облаке пыли и возвращается через полчаса или через час из поселка, из Хэдбери или где там он был. Отчетливо видно, что ему трудно сидеть на месте. Вечерами он бродит по саду, прихлебывая красное вино. Иногда пропадает часа на два или больше — осматривает достопримечательности, объясняет Тереза, но сама она с ним не ездит.
— Люк зажарится в машине и будет плакать, — говорит она, упреждая слова матери. — Да и вообще я все их видела.
Сейчас в «Далях» по большей части тихо, и только голос Люка звучит постоянно. Он долетает до Полины в открытое окно. Она слышит, как Тереза разговаривает с Люком, но не слышит, чтобы Тереза обращалась к Морису или Морис — к Терезе. До поздней ночи работает телевизор или классическая музыка льется в теплую черноту.
Полине не хочется думать о том, что говорится или не говорится за стеной. Особенно о том, что не говорится, поскольку она вынуждена читать это по лицу Терезы всякий раз, как видит дочь — когда она гуляет по саду с Люком или не дает ему взбираться на ограду.
Лицо Терезы мрачнеет с каждым днем. Исчезла его подвижность. Оно не озаряется внезапно — солнце не проглядывает сквозь тучи на Терезином лице. И она уже не вспыхивает радостью при виде Мориса — когда тот входит, когда поворачивается к ней.
— Извините, это снова я, — говорит Крис Роджерс.
— А… Надеюсь, все хорошо? Ваша жена…
— Да, вернулась. Слава богу. Тут все более или менее в порядке. Дело в том… я по-прежнему так и не смог сесть за главу.
— Ой-ой.
— Том заболел. Наш трехлетний сын. Внезапно, ни с того ни с сего — бац! Бегал по дому как заводной, мешался у всех под ногами, как всегда… а через двадцать четыре часа телефонные звонки, «скорая», врачи мечутся по коридорам, а он без сознания под капельницей. Господи! Не хотел бы я еще раз это пережить.
— Как он сейчас?
— Хорошо. Говорят, все обойдется. Сью сейчас с ним в больнице, но на следующей неделе их выпишут. Какая-то особенная форма воспаления легких. Ладно, теперь это позади. Господи! Я не знал, что так бывает. Как будто провалился в черную яму.
Полина долго не может ничего сказать.
— Да, — говорит она наконец. — Могу представить. Мне такого пережить не пришлось, но представить могу.
— Я никогда не спрашивал. У вас есть дети?
— Один ребенок.
— Тогда вы представляете. Я хочу сказать, до сих пор я думал, что быть родителем — это поначалу изумление и счастье, а потом оказываешься накрепко прикован к малолетним чудовищам, которые поминутно норовят себя изувечить. Ни сна, ни отдыха, то обмираешь от страха за них, то хочется всех убить. И при этом готов за них любому перегрызть глотку. Я хочу сказать, перестаешь быть человеком. Смотришь передачи про животных и думаешь: да это я. Машина для производства и сохранения потомства — и больше ничего. Да?
— Да, — говорит Полина. — В точности мои чувства.
— А потом случается такое, что понимаешь: до сих пор ты был дурак дураком. Вообще ничего не представлял. Но мне сказали, это кончается.
— Что кончается?
— Они вырастают. Ваш, наверное, уже вырос. Сын, дочь?
— Дочь. Кончается, говорите?
— Ну, не совсем, наверное. Я хочу сказать, у них вырабатывается чувство самосохранения, и вы можете спокойно спать по ночам.
— Вот как?
Пауза.
— Я ошибаюсь? — осторожно спрашивает Крис.
— Немного ошибаетесь. Просто вы уже не хватаете ребенка, когда он собирается выпасть из окна или опрокинуть на себя чайник, а стоите и смотрите, как это происходит. Или ждете, когда это произойдет. Или гадаете, произойдет ли.
— Ой! Я собирался сказать им: ну все, теперь вы самостоятельные. Я больше за вас не переживаю.
— Сказать вы можете. А вот не переживать — увы! Впрочем, вам пока об этом лучше не думать.
— Я понял. Это пожизненный приговор. В таком случае мне стоит засесть за книгу, пока выдалась передышка. Я просто думал, надо вам объяснить, почему я до сих пор не прислал главу.
— Пришлете, как сможете, — отвечает Полина. — И я очень рада, что Том идет на поправку.
Морис снова в Лондоне. Полина догадалась об этом только во второй половине дня, когда сообразила, что он уехал утром и до сих пор еще не вернулся. Она находит Терезу и Люка в саду. Люк бросает кубики на клумбу, Тереза терпеливо их собирает.
— Морис уехал? — напрямик спрашивает Полина.
— Он хочет посетить лекцию в Лондоне и посмотреть какие-то статьи. — Тереза говорит без всякого выражения и смотрит Полине прямо в глаза. — По крайней мере, так он сказал. Вернется завтра.
У Полины холодеет под ложечкой, и она знает, что Тереза чувствует то же самое. Сказать нечего, поэтому она садится на траву и начинает строить для Люка башню из кубиков. Люк рушит башню, Полина снова ее строит, Люк снова рушит. Тереза сидит на скамейке и смотрит. Люк в полном восторге.
Полина спит, и ей снится Гарри. Он входит в «Дали» через кухонную дверь и говорит: «Привет. А как ты?» Точно такой же, как много лет назад, ни днем старше. Просто Гарри.
— Уходи, — раздраженно говорит Полина. — Я не хочу тебя здесь видеть.
Гарри укоризненно качает головой:
— Потише. Тереза услышит.
— Пусть слышит.
— Ты плохая мать, — строго произносит Гарри.
— Кто бы говорил!
Гарри снова качает головой:
— Я всегда обожал Терезу.
— Когда находил для нее минутку.
— Полина, — говорит Гарри, — у меня была работа.
— У нас у всех работа.
— Солнышко, я пришел сюда не спорить.
— Я тебя не звала. Уходи.
И внезапно Гарри начинает плакать. Слезы ручьями бегут у него по щекам. Это сон, а во сне все принимаешь как должное. Полина не думает, что такого не может быть: Гарри никогда, никогда не плакал. Внезапно оказывается, что с ними Тереза, лет примерно шести. Она тоже на кухне «Далей» и глядит на плачущего отца.
— Не обращай на него внимания, — говорит Полина, но Тереза по-прежнему смотрит во все глаза.
А поскольку это сон, обстановка незаметно сменилась: они уже не в «Далях», а в викторианском доме, где жили давным-давно. Перемена Полину не удивляет, а удивляет то, что Гарри окружен толпой женщин. Среди них есть знакомые и есть незнакомые: Мира Сэмс, миссис Гетц, другие.
— Не воображай, будто я стану готовить им ленч, — говорит Полина. — Я не стану. Их десятки.
— У тебя всегда была склонность преувеличивать, — отвечает Гарри.
