Эльза Моранте - Андалузская шаль и другие рассказы [сборник рассказов]

Их связывает общая тайна, они чувствуют и принимают эту связь, хотя и не сознают, что за тайну им приходится делить. Не мучаясь лишними вопросами, мать трудится для себя и для сына. Порой, устав и не выспавшись, униженная руганью хозяйки, она почти забывает о его существовании. Но отяжелевшие груди вновь и вновь напоминают об Анджело, жадно тянущемся к ней.

Каждое пробуждение для Анджело — причаливание к новой земле. Как-то раз с ним случилось необычное происшествие: ветер пробегал по траве, та принялась щекотать его шею, и внезапно он уловил внутри себя незнакомый гул, трепещущее крыло собственного дыхания будто подняло его в воздух. Так родился его первый смех. Никто не был свидетелем этого чуда, но ходили слухи, что солнце, катясь по небу, воскликнуло: «Посмотрите на этого карапуза, он смеется!»

Но самое интересное приключилось с Анджело, когда однажды утром старик лодочник, черный от загара, из тех, кто каждый сезон гребет веслами, направляя лодку между дамбами, предложил ему прокатиться. Анджело молча согласился. И вот он уже лежит на дне лодки, восторженно размахивая ручонками и растворяясь в новой для себя радости смеха, и плывет вниз по реке. Мимо проплывают берега, над которыми кружатся бурые листья деревьев, несомые на голубых крыльях ветра, а сияющие глаза реки смотрят в дрожащее зеркало неба. Волны воздуха и отблески воды резвятся вокруг Анджело, ласковый утренний ветерок играет с ним. Над рекой, в которую опрокинуты тени дамб, скользят прелестные облака. Каким божествам или каким чудищам принадлежат эти огромные лица, что глядят на Анджело с берегов и тут же рассеиваются, словно туман? Что за птицы и насекомые блистают в солнечных лучах подобно искрам? Анджело невдомек, да он и не спрашивает — поэтому все, что встречается мальчику на пути, помогает ему увидеть сердцем красоту мира. По заросшим кустами дамбам, мягко ступая, бродят звери; не касаясь земли, парят в прыжках грациозные олени.

В легендах говорится, что свет и вода образуют воздушные церкви, куда волхвы приносят свои дары. Подернутый сиреневой дымкой лес с раскидистыми деревьями — поющий орган. Подобно ангелам в раю, каждая частица мирозданья взывает к младенцу, раскрывая перед ним свою сокровенную суть. Праздник Анджело есть праздник знакомства с вещами. Как бы вспомнить об этом много позже?

Анджело странствует, а между тем подходит время кормления; мать мечется в поисках сына. Где только она не пыталась найти его, робкая, не осмеливаясь справиться у людей, лениво дремавших на солнце! Совсем отчаявшись, она набирается смелости и спрашивает:

— Вы не видели здесь ребеночка?

— Нет, не видели, — отвечают ей.

С озабоченным лицом, смуглым и худым, как сухая ветка, мать вглядывается в реку, и все ее тело напряжено, точно у зверя, который защищает своих детенышей от хищника. От мрачных дум голова у нее идет кругом. Сама того не сознавая — как не сознает стебель, держащий бутон цветка, или свеча, несущая пламя, — с того дня, как у нее родился сын, она пила, ела и жила исключительно для него. Теперь, полагая, что потеряла Анджело, она не чувствует ни вины, ни стыда, которые прежде заставляли ее ходить, потупив глаза, — такое случается лишь перед смертью. И пусть люди смотрят на нее с осуждением, ей все равно, она бегает по берегу босиком, в грязном фартуке, и зовет Анджело. Из-за потухшего, остекленевшего взора она кажется слепой. Но вот она смеется, как счастливая влюбленная, видя в лодке своего Анджело.

Теперь они снова вместе, и нет ничего дороже этой волшебной близости; все прочие люди — лишь бледные тени. Дрожа от волнения, женщина принимает от лодочника сына и окликает его по имени. И Анджело, вернувшийся из странствия, узнает мать! Она — его родина. Он узнает голос, чуть хриплый, тот, что иногда пел ему колыбельные.

В один миг эти растрепанные косы, эти раскрасневшиеся впалые щеки, эти кроткие, полные слез глаза дарят ему огромное, новое счастье, не имеющее ничего общего ни с радостью от насыщения едой, ни с удовольствием видеть солнце. Еще прекраснее, чем быть рожденным на свет, чем смеяться, путешествовать, любоваться полетом облаков, — чувствовать материнское объятье, куда Анджело попадает, словно в гнездо, свитое из поношенного платья матери и ее сладкой груди. Именно сюда переносится Анджело с его неоперившейся, познавшей вкус странствий душой. Потребность встречи с матерью столь велика, что он счастливо смеется.

Анджело узнал, что такое любовь. Мать завороженно смотрит на сына. И тоже смеется.

Мать с ребенком шла, не замечая людей вокруг. Она думала: «Мой сын». И возможно, трава расступалась под ее ногами, как когда-то давным-давно, когда боги впервые ступили на землю.

Девушка спала, как обычно, на сене, в хлеву, забывшись сном без сновидений. Выгоревшие на солнце кудрявые, огненно-рыжие волосы разметались, под мышками и на лбу выступил пот. Сквозь зарешеченное окно в хлев струилось лунное небо, которое распростерлось над опаленным зноем лугом, точно озеро, и светлыми квадратами ложилось на пол. Волшебство, скользя по лунным лучам в их тихом сиянии, проникало в предметы, но девушка этого не чувствовала. Лениво замычали коровы, очнувшись на миг от дремы, бурая ослица тряхнула ушами. С ржанием пронеслись по лугу дикие лошади, почуяв таинственные токи, проснулись птицы, вытаращив свои круглые глаза, и громко захлопали крыльями.

Среди ночи девушка ощутила лишь острую боль, будто кто-то укусил ее в губу. А утром стало ясно, что колдуньи украли у нее душу. Мать, растрепанная, с криком и плачем выбежала из дома, причитая: «Это колдуньи! Это ведьмы!» И люди бегали вокруг рыжей девушки и крестились. Та, казалось, никого и ничего не замечала. Она шла, рассеянная и отрешенная, словно лунатик, руки свисали, как плети, взгляд был мутным и неподвижным. На нижней губе, на ранке, запеклась кровь от укуса; тесьма на корсаже развязалась, открыв белую с голубыми прожилками грудь, но девушка не обращала ни на что внимания. Она брела по дороге, босые ноги в пыли, и встречные в испуге отшатывались от нее. Словно отраженными в черной глубине колодца представлялись ей искривленные фигуры людей; их лица набегали друг на друга, сморщенные, безжизненные, уродливые, с отвисшими губами. Она уселась в тени на груду кирпичей и принялась заплетать и расплетать косы. Куры, суетившиеся вокруг, начали клевать подол ее заштопанного платья. С глазами, полными слез, и побелевшими губами, стиснув зубы, к ней подошла мать:

— Сегодня же ночью пойдешь к ним! Пойдешь и попросишь вернуть твою душу! Сегодня ночью, там, у стены, заберешь у них душу назад! — И зарыдала; девушка с растерянной улыбкой, ни произнося ни слова, лишь качала головой.

Летний день клонился к закату, на поля пролился теплый дождь, и наступила ночь. Девушка вышла из дома. В затянутом облаками небе поблескивали озерца рассеянного света, на которые набегали тяжелые, мрачные тучи. То и дело в просветах показывалась луна, и в ее серебристом сиянии были видны вьющиеся ужами ручейки. Глухое, гортанное кваканье лягушек не смолкало, пока девушка шла от дома до высокой стены на околице. Крона дерева, что росло у самой стены, показалась ей черной птицей, прикорнувшей на ветке.

Все семейство колдунов было уже в сборе; большие, высокие, они сидели на стене, и, когда из-за туч выходила луна, их огромные, как дома, тени расползались по земле. У старухи на голове, под редкими седыми волосами, спадавшими на плечи, тускло мерцала корона, наверное, оловянная. Круглое желтое лицо, похожее на сморщенное яблоко, было все в багровых прожилках, глаза прикрыты, веки без ресниц, нижняя губа, бледная, бескровная, безобразно отвисла. На свое огромное, грузное тело колдунья накинула зеленоватую тунику и спрятала в ее широких рукавах сложенные на животе руки. Она казалась глухой и немой.

Морщинистое лицо старика, чем-то напоминавшее собачью морду, наоборот, сияло от радости. Он щеголял в белой рубашке, желтых штанах, на голову нахлобучил круглую шляпу с широкими полями, а ноги его торчали из огромных рваных башмаков, в которых хлюпала вода. На боку у старика висела тряпичная сумка, расшитая красными узорами, а в руке он держал, торжественно, словно то был тирс,[4] палку с привязанным к ней пучком травы. Увидев девушку, старик расплылся в улыбке и теперь походил не на собаку, а скорее на жабу или громадную лягушку, высунувшуюся из болота.

Третий колдун был худой, как жердь, кучерявый, с большими оттопыренными ушами, длинными ресницами, а его босые ноги, казалось, вылеплены из глины. Когда он улыбался, узкие губы растягивались едва не до ушей, а в глазах вспыхивали огоньки. Его зрачки окружали золотистые сверкающие ободки. Колдун был одет в лохмотья — сшитые как попало лоскуты, куски парчи, козлиные шкуры. Он тоже просиял, завидев девушку.