Я был привязан к горе, да и ко всему этому миру всего лишь двумя узкими остриями из хромомолибденовой стали, вонзенными в тонкий слой замерзшей воды, но чем выше я поднимался, тем спокойнее себя чувствовал. В начале любого сложного восхождения, особенно в начале сложного одиночного восхождения, все время чувствуешь, как цепляется за твою спину и тянет вниз разверстая под тобой бездна. Сопротивляться этому приходится гигантским усилием воли, ведь расслабляться нельзя ни на секунду. Пропасть, словно сирена, манит своей сладкой песней, заставляет нервничать, осторожничать, делать неуклюжие, дерганые движения. Но, поднимаясь все выше, ты начинаешь привыкать к опасности, к постоянному контакту с безжалостной судьбой, начинаешь верить только в силу своих рук и ног, в надежность своих решений. Ты начинаешь верить в себя.
Со временем ты настолько сосредоточиваешься на своих действиях, что забываешь о ссадинах на руках, о сведенных судорогой ногах, о том, как сложно ни на мгновение не ослаблять концентрации. И тогда ты погружаешься в своеобразный транс, и восхождение превращается в переживаемый наяву сон. Часы пролетают будто минуты. Весь никчемный багаж повседневной жизни – терзания совести, неоплаченные счета, упущенные возможности, пыль под диваном, тюрьма генетической предопределенности – все это на время уходит из памяти, вытесняется из сознания могучим чувством ясности поставленной перед собой цели и серьезности того, что надо сделать в следующее мгновение.
В эти мгновения в твоей груди начинает шевелиться что-то очень похожее на настоящее счастье, но отвлекаться на такие эмоции никак нельзя. Во время одиночных восхождений успех всего предприятия, как правило, держится на одной только дерзкой самоуверенности, а это не самый надежный клей. И вот, ближе ко второй половине того первого дня на северной стене Пальца Дьявола, я почувствовал, как этот клей растворился в результате одного-единственного взмаха ледоруба.
С момента, когда я перебрался с висячего ледника на каменную стену, мне удалось пройти уже больше двухсот метров на передних шипах кошек и остриях ледорубов. Полоса заледеневшей талой воды закончилась метров через сто, а выше ее скала была покрыта только хрупким панцирем наледи. В среднем толщина этого льда составляла от 60 до 90 сантиметров, но этого было как раз достаточно, чтобы выдерживать вес моего тела, и поэтому я продолжал упрямо двигаться вперед. Тем не менее, стена становилась все круче, а ледяные выступы – все тоньше. Двигался я в медленном, гипнотическом ритме – одну руку выше, другую руку выше, одну ногу выше, другую ногу выше, взмах одним ледорубом, взмах другим ледорубом, удар шипами одного ботинка, удар шипами другого ботинка – но в какой-то момент мой левый ледоруб врезался в диоритовую плиту, прикрытую считаными сантиметрами льда.
Я попробовал немного левее, потом немного правее, но везде был камень. Я вдруг сообразил, что меня на высоте километра с лишним держит лед толщиной в десять сантиметров, по прочности сравнимый с куском черствого кукурузного хлеба. Я понял, что, по сути, балансирую на гигантском карточном домике. К горлу подкатил кислый ком паники. В глазах у меня потемнело, дыхание участилось, задрожали колени. В надежде найти участок более толстого льда я переместился на несколько сантиметров правее, но в результате только погнул ледоруб очередным ударом о камень.
Почти остолбенев от страха, я начал неуклюже спускаться вниз. Толщина ледяной корки стала постепенно увеличиваться. В относительной безопасности я почувствовал себя, спустившись метров на двадцать пять. Я надолго замер без движения, чтобы успокоить нервы, а потом откинулся немного назад и посмотрел вверх, пытаясь высмотреть хоть какие-то признаки толстого льда, хоть какие-то изменения в структуре камня, хоть что-нибудь, что позволило бы мне продолжить подъем к вершине. Я смотрел, пока у меня не затекла шея, но не увидел ровным счетом ничего. Восхождение было закончено. Дорога осталась только одна – вниз.
Глава пятнадцатая. Одиночество
Не попробовав, мы даже не представляем себе, сколько внутри нас существует неуправляемых желаний, манящих, даже вопреки голосу разума, через ледники и водные потоки да в опасные высоты.
Джон Мьюр«Горы Калифорнии»
Отец ошарашен. Обычно во время таких конфронтаций он говорит одни и те же слова: «Да я тебе подгузники менял, мелочь ты сопливая». И это неправильные слова. Прежде всего, это неправда (девять подгузников из десяти меняют матери), а во-вторых, они напоминают Сэму-Второму о том, что его бесит. Его бесит, что он был маленький, когда ты был большой, но нет, не то, его бесит, что он был беспомощен, когда ты был силен, но нет, опять не то, его бесит, что он был зависим, когда ты был ему необходим, нет, снова не совсем то, он сходит с ума, потому что когда он любил тебя, ты этого не замечал.
Дональд Бартельми«Мертвый отец»
Спустившись с Пальца Дьявола, я почти трое суток безвылазно просидел в палатке, потому что выйти из нее мне не давали снегопады и сильные ветра. Часы протекали мучительно медленно. Пытаясь ускорить бег времени, я читал и курил одну за одной, пока не прикончил весь запас сигарет. Когда же закончилось и чтиво, мне осталось только час за часом лежать на спине и изучать узоры армировки в потолке палатки. Параллельно я вел с самим собой горячие споры на предмет того, как мне быть дальше, когда наладится погода: двинуть на побережье или предпринять еще одну попытку восхождения?
Если честно, я был так сильно потрясен своим приключением на северной стене Пальца Дьявола, что возвращаться на гору у меня не было никакого желания. Но ровно настолько же мне не улыбалось и возвращаться в Боулдер побежденным. Я слишком хорошо представлял себе, с каким самодовольством будут утешать меня те, кто с самого начала был уверен в моем провале.
На третий день снежной бури у меня лопнуло терпение. Я устал лежать на твердых комьях замерзшего снега, утыкаться лицом в сырые нейлоновые стенки палатки, чувствовать невообразимую вонь, поднимавшуюся из глубин своего спальника. Я покопался в куче лежавшего у моих ног барахла и нащупал там небольшой зеленый мешочек, в котором лежала маленькая железная баночка от фотопленки с ингредиентами, скажем так, победной сигары, которой я намеревался отпраздновать свое возвращение с вершины Пальца. Теперь, когда стало ясно, что покорить гору мне в ближайшее время не грозит, беречь баночку больше не было никакого смысла. Я высыпал львиную долю ее содержимого на листок сигаретной бумаги, скрутил кособокий косяк и выкурил его, не оставив и пяточки.
Понятное дело, что после марихуаны переносить духоту и тесноту палатки стало вообще невозможно. Кроме того, меня, конечно, пробило на еду. Я решил, что поправить положение сможет миска овсянки. Тем не менее, приготовление еды в моих условиях было процессом долгим и до смешного сложным. Сначала надо было, подставившись под непогоду, высунуться из палатки и набрать котелок снега, потом смонтировать и зажечь горелку, найти овсянку и сахар, вычистить из миски остатки вчерашней трапезы. Я зажег плитку и начал растапливать снег, как вдруг откуда-то понесло гарью. Тщательной проверкой самой горелки и ее окрестностей источник запаха установить не удалось. Ничего не понимая, я уже был готов списать все на игру взбудораженного химическим способом воображения, как услышал у себя за спиной какое-то потрескивание.
Я обернулся как раз в тот момент, когда мусорный пакет, куда я бросил спичку, которой зажигал плитку, полыхнул открытым огнем. Я за считаные секунды затушил пламя голыми руками, но оно все-таки успело прямо у меня на глазах уничтожить большой участок внутренней стенки палатки. Вшитая в полотнище молния не пострадала, и палатка осталась более или менее водонепроницаемой, но теперь в ней стало градусов на пятнадцать холоднее.
Почувствовав боль в левой руке, я осмотрел ее и обнаружил розовый рубец ожога. Тем не менее, в основном мои мысли были заняты тем, что это была чужая палатка. Я позаимствовал этот недешевый предмет у своего отца. Палатка была совсем новенькая, еще с магазинными бирками, и отец отдавал ее мне с огромной неохотой. Несколько минут я ошарашенно сидел в воняющей паленым волосом и расплавленным нейлоном палатке и смотрел, во что превратилось это некогда уютное убежище. Надо отдать мне должное, подумал я, у меня настоящий талант оправдывать самые худшие ожидания старика.
Мой отец был человеком очень сложным, внешней неуравновешенностью и резкостью маскировавшим крайнюю неуверенность в себе и обилие комплексов. Если он хоть раз в жизни признал собственную неправоту, то это случилось точно не при мне. Но это именно он, наш воскресный альпинист, научил меня взбираться на горы. Именно он, когда мне было всего восемь лет от роду, купил мне мой первый ледоруб и веревку, а потом взял с собой в Каскадные горы, чтобы подняться на Южную Сестру, простейший с альпинистской точки зрения вулкан, расположенный неподалеку от нашего тогдашнего дома в Орегоне. Ему и в голову не могло прийти, что в один прекрасный день я попытаюсь посвятить горам всю свою жизнь.
