– По листикам стучит…
– Я очень соскучилась по дождю, просто физическая тяга выскочить во двор, запрокинуть голову и высунуть язык, чтобы всю себя в дождь окунуть. Я когда была девочкой…
– …Кажется, это первый за полгода…
– …Может быть, как подарок для нас…
– …А на десерт подайте, пожалуйста, дождь в серебристой упаковке…
– …Погладь меня… вот здесь… я очень люблю, когда ты меня здесь гладишь. Просто оттаиваю, как бы за день ни устала…
– А что ты так тяжело вздыхаешь?
– Ужасно не люблю ссориться…
– Давай подпишем перманентное перемирие.
– Про перманентную революцию я помню, а перемирие… Ты, Жюлька, не сможешь очень долго продержаться.
– Я буду стараться.
– Я тебе не верю…
– Правильно делаешь.
– Давай мизинчиками помиримся, как в детстве: мирись, мирись, мирись… и больше не дерись!
– Мир на мизинчиках – неплохая идея. Напоминает сексуальные игры некоторых животных… пауков, например. Самец
там вокруг самки вьется, лапками ее обхаживает так старательно, будто играет первый концерт Чайковского…
– Прижмись ко мне… сильнее…
– …а паучиха его постепенно опутывает паутинкой…
– Ты у меня за эти несколько дней совсем отощал. Уж побалую тебя, сделаю завтра твою любимую баранью ножку.
– Люблю барашка я, но странною любовью… люблю его зажаренного с кровью!
– Это ты у Иртеньева вычитал?
– Сам сочинил.
– Нет, серьезно!
– Ей-богу! После того как подзаправился текилой и двойным дайкири у Гельмана, вышел на бульвар, думаю, надо проветриться, да и желудок пищи требует. Прохожу мимо какого-то ресторана – оттуда мясным духом пахнуло, я аж зашатался, а ресторан, знаешь, как называется? «Адажио»! Я даже глазам своим не поверил. Нет, думаю, какое может быть адажио без моего скрипичного Ключика. Забежал в пиццерию, чтоб только утолить инстинкт голодного зверя. Сижу, уплетаю свой пеперони-энд-чиз, а по телевизору показывают мультик. «Барашек Шон» называется. В пиццерии, кроме меня и пятилетнего мальчика – видимо, хозяйского сына, никого не было, и пока мальчишка этот мультик смотрел, я сочинял кровавую драму про барашка, зажаренного на вертеле. Вот такой я звэрь, кацо…
– Тебе надо почаще голодать, у тебя тогда поэтический талант прорезается.
– С «голодать» ничего в ближайшие пять дней не получится. Я решил поменять наш с тобой образ жизни и…
– Ну что же ты замолчал?
– Вообще-то я планировал это как сюрприз, но, кажется, проболтался. А болтун – находка для шпиона…
– и…
– Короче, в субботу мы летим в столицу мира – город Нью-Йорк. Я уже взял билеты.
– Жюлька! Как здорово!
– И тебе, и мне надо развеяться. Тебе это даже нужнее, чем мне. Но у меня при этом вполне законное желание увидеть маму и брательника. Нам уже готовят прием по первому разряду. Поверишь ли, моя украинская мама делает совершенно потрясающую фаршированную рыбу. За борщ я уже не говорю. А культурную программу обеспечит Яшка. У него есть какие-то связи, он обещал взять билеты в Линкольн-центр и на Бродвей, там сейчас с большим аншлагом идет «Мама миа».
– Жюленыш, ты что, меня на смотрины везешь?
– Очень ты любишь ставить прямолинейные вопросы, Ключик. А мне приходится искать уклончивые ответы.
– Я спросила просто так, без всякого намека…
– Я понимаю. Мне с тобой, солнышко мое, хорошо, и поверь, институт брака сие состояние не поменяет. Это формальность, которая просто придаст нашим отношениям некую условную базу… ну пойми, я пока в стадии ухажера, пусть она продлится какое-то время.
– Ладно, не буду тебя терзать своими притязаниями.
– Ты меня нисколько…
– А как быть с Варшавским? Я думаю, после того, как все недоразумения разъяснились, тебе надо с ним поговорить. Он считает нас своими друзьями, не питает к тебе никакой враждебности и раскрыт для дружеских объятий.
– Обниматься с Командором… бр-р-р…
– Ну перестань… А знаешь, ты ведь оказался прав. Помнишь, ты сказал мне, что Командор – муж донны Анны? А я с тобой поспорила. Представь себе, когда я была у Ирены, от нечего делать стала перебирать ее кинотеку и увидела «Маленькие трагедии Пушкина». Это фильм, сделанный, когда еще Высоцкий был жив. Он там играет Дон Жуана. И вот начала я смотреть, и понимаю по ходу действия, что вроде несуразно получается: Донна Анна приходит на могилу своего супруга, а не отца, как в опере. Тогда я беру у Ирены томик Пушкина, открываю и – представляешь! Пушкин ушел от оперного либретто, сделал Командора мужем донны Анны, и сразу вся сцена превратилась в любовный треугольник.
– Александр Сергеевич приправил легенду, добавил для остроты немного кайенского перцу. А я еще тогда, слушая оперу, подумал, что только ярость ревнивого мужа оправдывала бы действия Командора.
– Но ты же понимаешь, что Варшавский не играл эту роль…
– Я понимаю… Просто несколько суеверное чувство возникло. Знаешь, есть люди, которые с лучшими намерениями к тебе лезут, а результат резонирует совсем неожиданным образом. Это как очистительная буря. Она спасает от засухи, но прибивает градом урожай.
– Но Варшавский не такой, Жюль. И потом, у него какая-то возникла интересная идея, и ему просто не терпится с тобой поделиться. Он тебя очень уважает, твое мнение…
– Ладно. Я ему завтра позвоню с работы. Почему-то я уже заметил, как только возникает тема Варшавского, я тебя начинаю хотеть.
– Так это же хорошо.
– Что хорошо?
– Что начинаешь хотеть.
– А Варшавский вроде пивных дрожжей. Создает брожение.
– Ты опять на нем концентрируешься, Жюль… Ну посмотри, какая женщина рядом с тобой. Горячая… желанная… готовая отдаться по первому зову своему возлюбленному Ромео… Дон Жуану… кого я еще не назвала…
– Двоих, сгоревших от любви, тебе мало, ну ладно, буду третьим…
– Нет… первым, всегда первым…
Юлиан дважды названивал Варшавскому, но безрезультатно. Автоответчик включался, и голос ясновидца обещал перезвонить в ближайшие пять минут, но, видимо, график приема больных был настолько плотным, что созвониться им удалось только в начале восьмого, после того, как Юлиан отпустил последнего пациента.
– Вы позвонили очень кстати, – голос Варшавского звучал с перебоями и даже с некоторой одышкой. – Как далеко вы от меня? – В пяти минутах езды, – ответил Юлиан.
– Приезжайте и подождите в приемной. У меня пациент. Я делаю массаж. Закончу через полчаса, и тогда мы сможем поговорить.
Вскоре Юлиан припарковался возле двухэтажного здания, на фронтоне которого висела вывеска: «Многопрофильная клиника доктора Левитадзе».
Варшавский снимал помещение на втором этаже. Дверь в приемную была открыта. Юлиан вошел и огляделся. В комнате находилось трое. Невысокий мужчина преклонных лет со слезящимися красными глазами сидел на двух вплотную составленных стульях, как-то по-детски скрестив короткие ножки и напряженно упираясь ладонями в дерматиновую обшивку сидений, от которых он, казалось, готов был отжаться, как спортсмен-разрядник. «Геморрой» – поставил диагноз Юлиан. Рядом с мужчиной, соблюдая дистанцию в один стул, сидела довольно полная, пожилая женщина в платье безнадежно-горчичного цвета. Она держала на коленях большую соломенную сумку с множеством бронзовых нашлепок, из которой выглядывал темно-вишневый стаканчик термоса и уголок русской газеты с крупно набранным заголовком: «Уроки Истории ничему…». Концовка фразы уходила в сумку, но легко угадывалась. «Остеохондроз и гипертония» – подумал Юлиан.
Еще один визитер – лысый мужчина в очках с затемненными стеклами, оккупировал потертый диванчик напротив, и, сцепив на коленях руки, методично вращал один большой палец вокруг другого, меняя направление вращения примерно каждые две секунды. Иногда что-то в этом моторчике заклинивало, тогда мужчина с печальным видом смотрел на свои руки, после чего средним пальцем поправлял сползающие на нос очки. «Вот это мой типаж, – отметил Юлиан. – Бессонница и неврастения».
Появление нового пациента сразу же изменило расположение сил в приемной. Все взоры обратились на Юлиана. Он без промедления был подвергнут перекрестно-примерочному осмотру, что само по себе обычное явление в местах принудительного соприсутствия – таких, как зал ожидания, вагонное купе или приемная врача. Драматические коллизии, в них происходящие, могут ужаснуть до слез или рассмешить до колик случайного свидетеля, а то и сделать его – иногда даже против своей воли – активным участником событий.
Мужчина, сидевший одной задницей на двух стульях, смотрел на вошедшего с полупрезрительным видом бывалого больного, как бы осуждая барскую ипостась подтянутого и загорелого Юлиана. А он, в брюках от Зеньи, в элегантно приталенной рубашке от Ватанабэ и мокасинах от Гуччи, и впрямь выглядел пришельцем с европейского континента, а посему волей-неволей становился весьма уязвим, ибо легко мог попасть под стрелы публичного осуждения. Привычка прибедняться настолько въелась в американский образ жизни, что увидеть прилично одетого мужчину-калифорнийца удается лишь в особых случаях: на деловом рауте, премьере в филармонии или на церемонии вручения какой-нибудь позолоченной статуэтки. Зато на следующий же день он неизменно превращается в нечто среднее между бомжом и нищим студентом.
