Я следила за переездом Самуэля через дверной глазок, ведь так случилось, что он поселился в квартире напротив, единственная комната которой, повторяя изгибы коридора, умудрялась граничить через стенку с одной из комнат моей квартиры. Он таскал багаж: ободранный кожаный чемодан с четырьмя уголками обтрепанной ткани, две плохо перевязанные коробки, набитые книгами и бумагами, которые довольно долго торчали перед моей дверью. С ним приехали и его друзья-музыканты, которые привезли на грузовичке (я знала, что это был грузовичок, из их разговора) необходимые в таком случае подарки, купленные в универмаге «ИКЕА»: полированную деревянную кровать, матрас, круглый металлический столик с четырьмя черными пластиковыми стульями, диван-кровать, тоже черный, занавески; все остальное оказалось бывшим в употреблении – либо взятым у кого-то из французских друзей, либо подобранным на помойке, – стиральная машина, малюсенький холодильник, достаточно большой телевизор марки «Шнайдер» и прочая домашняя рухлядь. Самуэль был моложе нас, возможно, лет на пять или шесть. Не красавец, не урод, скорее симпатичный. Он входил и выходил, таская тюки или мебель, и каждый раз бросал взгляд на мою дверь, которую я и не собиралась открывать, гораздо удобней было сидеть в моем президентском кресле (на стремянке) и наблюдать в глазок. Скоро Самуль стал улыбаться мне прямо в глаз, то есть в дверной глазок, он подозревал, что за ним ведется наблюдение. Меня аж передернуло, когда в одну из своих последних ходок он лукаво подмигнул мне, совсем как Хорхе, а ведь того подобный жест привел прямехонько в пламя. Чтобы не думать об этом я уставилась на его сохранившие загар руки большие, но изящные, хотя и с неровными ногтями, словно обкусанными или подстриженными зазубренными ножницами. Почему прошли месяцы или даже годы, и я не страдала от отсутствия мужской ласки, а тут, едва увидев эти руки, ощутила позабытые желания с новой силой? Почему мне понравился Самуэль, а не кто-то другой? Только увидев его через дырочку в двери, я уже представила то наслаждение, которое я бы испытала, коснись он моих ног. Нет, не надо никаких глупостей. По-моему, этот монолог или диалог, который выстраивается у меня в мозгу между возможным и невозможным, мне совсем не нужен. Не торопись, Марсела, остановила я себя в тот момент, когда моя рука уже легла на щеколду замка, и я была готова выйти и представиться: привет, я твоя соседка, кубинка, не знаю, говорили ли тебе обо мне, могу ли чем-нибудь помочь, я в твоем распоряжении. Не гони лошадей, не так сразу. Пока я боролась с собой, в коридоре остались только две коробки с книгами и бумагами. Самуэль забрал одну, потом другую. Он так резко схватил последнюю коробку, что из дырки вывалилась внушительной толщины оранжевая тетрадь в темном переплете. Лучшего предлога и не придумать: я могу пойти отдать тетрадь и заодно познакомиться с ее владельцем. Но не будет ли это странным, что я из своей квартиры заметила тетрадь? Да, это бы выдало мое любопытство. А мой план состоял в том, чтобы до поры до времени не замечать его существования. Так или иначе, я повернула ручку, вышла в коридор и в один миг подхватила тетрадь. Но вместо того чтобы стукнуть костяшками пальцев в дверь напротив, вернулась к себе и возложила добычу на постамент, на котором выцветал под солнцем маленький кубинский флаг. В этот момент вряд ли кто мог ко мне зайти. Сесар укатил на Ямайку, а Пачи пригласили на какую-то выставку, а потом ужин – словом, он явится только под утро. Сидя в кресле из кожи и металла, я решила, что сразу не отдам тетрадь, что сначала полистаю ее, а верну после, если вообще посчитаю это необходимым. Я сварила себе свежего кофе. С дорической колонны, то есть постамента, тетрадь следила за моими движениями и, казалось, жалобно подзывала меня к себе. Я подошла к ней с дымящейся чашкой, бегло пролистала ее, развалившись на ковре с зелеными арабесками. Тетрадь принадлежала Самуэлю, его имя вместе с датой стояли на первой странице; почерк был аккуратным, иногда он начинал писать печатными буквами, потом, когда, видимо, уставал, переходил на прописные. В тексте практически не было ошибок, разве что по невнимательности он иногда забывал поставить знак ударения или запятую, и больше ничего. Стиль скромный, ни в коей мере не претендующий на серьезную литературу. Кроме того, заголовок предупреждал, что это кинематографический дневник. Меня терзало любопытство. Читать эту рукопись значило едва ли не больше, чем иметь ключ от двери квартиры напротив. Интуитивно я понимала, что если начну читать дневник, то непременно вступлю на порог новой опасности, и обратной дороги уже не будет. В любом случае мне было необходимо коснуться чего-то иного, необычного, что совсем не было связано с моим ежедневным отторжением действительности. К тому же тетрадь была единственной вещью, которая приближала меня к Тому Острову, я даже могла вдыхать запах соли и плесени стен старогаванских особняков, и я не собиралась лишать себя того, что, возможно, приблизило бы меня к себе самой: к моей вселенной, к моему детству. Я услышала, как хлопнула дверь, уловила удаляющиеся голоса, звук шагов на лестнице, а потом – тишина. Звенящая, убийственная тишина. Я начала читать.
Натура. День. Общий план. На фоне огромного голубого неба, закрывая солнце, колышется кубинский флаг. За кадром слышатся голоса двух молодых людей. Камера потом спустится с национального флага по мачте на них. Самуэлю (мне) между восемнадцатью и двадцатью одним. Андро на шесть лет его старше. Последний день занятий в университете. Все, кажется, свидетельствует о том, что закончилась политподготовка.
САМУЭЛЬ (я, кинорежиссер, жизнерадостным, срывающимся голосом, какой бывает в период перехода от отрочества к юности). Нам следует раздобыть побольше еды, ведь этот отрезок пути будет не из легких.
АНДРО (художник). Дорога избавляет от голода. Не забудь камеру, надо все это заснять.
САМУЭЛЬ. Смотри-ка, Заика пришел.
АНДРО (громко свистя). Монги, сюда! Посмотрим, вспомнил ли он о карте. Черт возьми, старик, не называй его Заикой, он злится на это.
Я задержалась на именах Андро и Монги, вдобавок к тому же еще и заика. У меня зародилось предчувствие, но я продолжила чтение. Имя «Монги» на Том Острове еще туда-сюда, встречается, а вот «Андро» – редкое имя. Я снова вперила взгляд в страницу.
САМУЭЛЬ. Да я знаю, что он злится. Я узнал об этом раньше тебя.
Камера опускается на них в то самое время, когда к ним подходит Монги. Тень от флага, словно мантия, накрывает их. Монги старше их обоих, ему между тридцатью и тридцатью пятью. Особенно следует отметить его сосредоточенность на своем внутреннем мире, смесь цинизма и безразличия, и тем не менее благодаря возрасту он имеет определенный авторитет. В прежние времена он был лидером рок-группы, хорошо разбирается в музыке. Небрежно одетый, он между тем является весьма симпатичным хабао.
Пять случайностей – это уже слишком, сказала я себе. Монги, музыка, хабао, Андро, художник. Но совпадений оказалось гораздо больше, чем я могла себе представить.
Андро – загорелый оптимист. Самуэль (я) – ну это же я! – страждущий выдумщик, что-то между шалостью и глупостью. «Страждущий – это тот, кто убегает от матери своей»,[178] – я цитирую стихотворение Хосе Лесамы Лимы. Появление Монги они встречают приветственным взмахом рук. Они сидят, Монги разворачивает карту острова Куба, все смотрят на нее. Флаг полощется на ветру, отбрасывая на них тень.
МОНГИ (заикаясь). В-в-выйдем от-т-тсюда (указывает точку на карте). Готовы?
Затемнение.
Натура. Светает. Камера проносится по Малекону, фокусируя на неодинаковой высоте парапета, в иных местах он значительно выше, чем в других. Иногда камера отъезжает, давая общие планы, потом снова наезд на парапет, создается впечатление, что стена гигантских размеров. Видно море, иногда спокойное, словно сжиженная кожа притаившегося монстра, иногда оно передергивается волной, которая набегает как будто с еще большей скоростью, чем движется камера. Идут титры. Слышится гуахира, народная песня в исполнении Хусто Беги и Адольфо Альфонсо.[179] Затемнение.
Натура. Светает. Аламеда-де-Паула. Монги и Самуэль ждут Андро, сидя на скамейке парка. По радио из соседнего дома доносится та же самая песня. Самуэль развлекается, разглядывая свою восьмимиллиметровую камеру. Монги, откинувшись на спинку скамейки, подпевает в такт мелодии. На земле валяются два рюкзака, три надутые автомобильные камеры и гитара.
САМУЭЛЬ. Опять Андро опаздывает. Всегда с ним одно и то же!.. Эта песня у меня уже в печенках сидит. Да еще ты поешь.
МОНГИ (достав колоду карт и ловко ее тасуя). Я б-б-был ф-ф-фанатом «Пальмас и Каньяс»,[180] т-т-таких вот песен.
САМУЭЛЬ. Помнится, когда ты был рокером, я под стол пешком ходил. Что за вечеринки вы устраивали на крыше! А потом у тебя появилась группа. «Лос-Вирхенес», так, кажется? Тогда ты не заикался.
