На перенасыщенном розовым цветом экране танцевал Шива с лицом, показавшимся мне копией моего собственного. Он угрожал существу, чем-то похожему на бутылку кока-колы, которую я держал в руке. Движения Шивы повторяли танец огня, исполненный однажды на костях двадцати поленьев в печи дедушкиного дома. В конце его губительный глаз раскрылся и извергнул в сторону бедного существа горизонтальный столб пламени. Бутылка обожгла мне руку, и я с размаху швырнул ее в распахнутое окно. Если бы она упала на кровать или на пол, боюсь, немедленно начался бы пожар.
Я приложил к ладони оставшуюся от полета освежающую салфетку, нажал локтем на выключатель света и, лежа в кровати, решил сочинить обращенную к Востоку прощальную речь, чтобы произнести ее в темноте, потому что завтра на это не будет времени. Завтра меня разбудит звонок дежурной по этажу, я быстро оденусь, прихвачу сумку, сдам ключ и запрыгну в экспресс до аэропорта, а по пути испытаю чувство, будто все удаляющиеся объекты застывают: с неясной мне целью кто-то замораживает их за моей спиной целыми домами и улицами, чтобы сохранить неизменными на неизвестно какой долгий срок. Так, может, мне нужно кое-что сказать?
Прощай, Восток! В пепле Афрасиаба покоятся мои вынутые тобой внутренности. Пусть я не понял тебя и мои чувства далеки от твоих — я предан тебе и в душе коленопреклонен в полном соответствии с куртуазным кодексом, усвоенным по книжным репродукциям средневековых гравюр. Словно щедрый на слезы Маджнун, я тоже плачу при расставании с тобой. Итак, прощай! Я никогда не вернусь.
В аэропорту была невиданная кутерьма и шумиха. Я сначала присоединялся к ней, уточняя расписание и приобретая последние сувениры, а потом поднялся, придерживая на макушке тюбетейку, наверх, в зал ожидания. Там я сидел, не знал, что делать, и, чтобы скоротать время, раскрыл свой багаж и принялся вынимать оттуда разные вещи. Крутил на пальце тюбетейку, запихивал под язык зеленый порошок и хохотал, пуляя слюной между сидений. Из репродуктора неслась смешная песня. Слов не разобрать, но ритм был какой-то бредовый, дикарский. Папуасичья рябь… То бишь дробь… Исполняют плохие парни в синем. Вот они ходят взад-вперед, размахивая дубинками и заинтересованно поглядывая в мою сторону. До вылета остается семь минут, восемь минут, двенадцать минут. Постой, так мы никогда не улетим. Давай в обратную сторону: четыре минуты, три минуты, я бегу, хохоча, по лестницам и коридорам, через хитроумные дверцы таможни и сквозь игольное ушко контроля, вбегаю по мотающемуся из стороны в сторону трапу в брюхо самолета и приземляюсь на колени толстой американке со словами: «Извините, мэм, это мое место!» Выясняется, что предыдущий рейс отменили и на нашем самолете летят две порции пассажиров: мы и паникующие заморские туристы. В возникшей суматохе на проверку паспортов всем опять наплевать. Царит всеобщая радость, загнанные в тесноту авиасалона пассажиры подбадривают друг друга и пытаются никому не мешать. Большущее спасибо, я как раз собирался отключиться на несколько минут. Дайте немного поспать, а потом несите вареную курицу, это и будет настоящий-пренастоящий воздушный сервис.
После курицы я блюю, обняв летящий на высоте четырех тысяч метров стальной унитаз, потом обращаюсь к стюардессе с просьбой дать мне яблочного сока. Она приносит виноградный, я пью и тут уж окончательно прихожу в себя. Готовлюсь к продолжению повести, чищу перышки перед кажущимся финалом.
В самолете из Самарканда обнаружил в записнушке давнишние строки: «Это раньше я обитал в блочной пятиэтажке, под окнами которой шли автобусы и доживал последние дни запыленный кустарник, а теперь я поселился в травяной хижине на берегу плоской зеленоватой реки и каждое утро выхожу с леечкой во двор к растущему в саду ясеню с блестящей листвой. Кормлю с ладони живущую на нем вертлявую белку, а вчера, ты знаешь, вчера мимо окон моего домишка — я только-только проснулся и выпутывался из гамака — верхом на седом быке проехал Месроп Маштоц в спортивном костюме. Я как-то сразу не узнал его, а потом жалел, что потерял такого бесценного собеседника: ведь он мог многое мне рассказать, в том числе и о тебе. Я же до сих пор не уверен, в какой ты стороне, Лола. А еще называюсь исследователем, открывателем земли между востоком и западом, земли, по которой рассеяны карнеолы.
Мне будет интересно посмотреть на людей, живущих рядом с тобой. Иногда кажется, что они совсем иные и не ходят по улицам разнополыми парами, а мужчины снимают с себя галстуки только на ночь. Я не сильно удивлюсь, если вдруг меня найдет человек, чье имя заложено в инициале „Ш“ твоей записки, и сурово потребует прекратить преследовать из столицы его дочь, используя средства связи общего употребления и индивидуальный гипноз на расстоянии. Так я уже и не в Москве. Правда, на станции есть телефон. Звоните, кому нужно, лодочник меня позовет.
Вряд ли ты понимаешь, Лола, что сделала из меня восторженного идиота. Пусть не намеренно и даже не совсем ты. Хорошо, пусть не ты, но сам факт наличия тебя. Наличия вообще, а также во мне, угодившем в какой-то лирически-ирреальный поток и сигналящем оттуда еще одним письмом с робкой зацепкой в постскриптуме за воздух вокруг тебя: „Надеюсь, все это тебе не в тягость. Я не прошу ответа. Всего лишь надеюсь на него и чту вышеперечисленные факты“».
Закрываю записнушку и замечаю, что все пассажи о Лоле непременно обрывались на одной и той же ноте. Самой высокой, за которой голос боялся задрожать, огорчая слух. Ретроспектива пилообразного чувства.
С тех пор как я испытал тревоги ночных дорог, та Лола, что жила во мне, начала потихонечку угасать. Я становился пустым и гулким, как барабан. Однако память испугом не обездолишь. Мое отношение к живой Лоле, конечно, изменилось. Проведя ревизию чувств, я ощутил благоприятную перемену. Но продолжающие наподобие чертиков на пружинных ножках выскакивать из головы строки о ней я не могу объяснить ничем иным, кроме Лолы, уцелевшей во мне в виде идеи. А идею, как известно, чрезвычайно трудно выдворить вон.
Ты знаешь, с чего началась моя повесть? Вовсе не с тех тарабарских извинений, которые ты прочла в первых строках, потому что их я придумал позже, когда уже имел представление о возможностях сложного соединения слов. Все началось с преодоления бессилия придать стремительным картинкам, проносящимся в моем мозгу, иную форму, переделать музыку чувств в созвучный рокот слов, ведь поиски более выразительных средств ни к чему меня не привели. Я не способен писать музыку, а идея иероглифов, выраженная русским языком в слове «кольцо», издревле не получила развития — дело в том, что патриархи письма стояли лицом на юго-запад. И вот, в итоге получилось нечто, топоток желаний. Легкие жесты образов привели в движение слово, чей грузный шаг и поныне заставляет меня сожалеть о тех оттенках переживаний, что не улеглись в строку, о тех призраках, что прожили недолго, отозвавшись пульсом в кончиках пальцев, оживив глаза и исчезнув бесследно, как призрак ветров — солнечный ветер.
Думаю, что меня осудят. За похоронную процессию слов, которая вскоре последует, за начало, зачем-то помещенное в конец, за храп из зала, за принятую логику событий. Чтобы следовать от разочарования к felicita, возможно, всю историю нужно читать с конца, а самое лучшее — растопить ею печь, если она есть поблизости. Однако, линуя в воображении четыре тысячи километров, я склоняюсь к другому решению: положить книгу в жесткий конверт и, прежде чем сделать автору харакири, в месяце рамазане отправить в Самарканд заказную бандероль. Марки можно не наклеивать, потому что за все уже заплачено — более чем приличной ценой.
Когда самолет сел, меня понесло дальше. Сколько-то дней спустя я перевернул страничку, а за ней — ничего.
Мои материалы окончились. Опять наступил этот месяц. События окольцованы им. Я сижу за колченогим столом из карельской древесины в убогой комнате с дикими зелеными обоями, полощу незаживающее горло теплой соленой водой и сплевываю в щель между широченными половицами. За окном всегда милые мне сосны и мокрый снег.
Меня так мотнуло по стране, что наручные часы потеряли порядок. Сошли с оси, поперхнулись заводом: днем стрелки стоят, а ночью идут в разные стороны — сначала врозь, а потом навстречу друг другу. Недавно пропала черепаха. Читатель обещал звонить и целую неделю ни гугу. Наверное, приколачивает звезды, и рот у него занят гвоздями, а в руках, перепачканных серебрянкой, он держит материал и молоток.
Живу под Кандалакшей, в районе падения останков космических кораблей. Местные — люди не без традиций: вон идет на кладбище человек, защищающийся от мокрого снега зонтом. Брата вижу редко, он вынужден ночевать на комбинате, пока не уедет делегация из Сендая. У них круглосуточные переговоры и походы к заливу на лед. Братовы жена с ребенком позавчера уехали в санаторий.
