Его прогулки происходили перед обедом и длились не более часа. Ближайший магазин, где можно разжиться бутылкой, за десять километров. Самогонки никто из поселян не гнал. И тем не менее под пленительную сень дерев натуралист удалялся тверезым, а возвращался пьянехоньким.
Стали возникать многоразличные версии, объясняющие лесное чудо, среди коих мистические отвергли сразу, а две существовали довольно долго, хотя обе хромали и страдали натяжками.
Первая, что знаток природы нашел нечто в лесах и болотах, что заменяло, и успешно, алкоголь. Версия опровергалась тем, что подобное лесное чудо наверняка было бы известно и другим знатокам леса, скажем, индейцам или русским первопроходцам и промышленникам. Никаких же сообщений об «алкогольном корне» или ином растении летописи до нас не донесли. Кроме того, от Бианки, по возвращении последнего из леса, разило банальной сивухой.
Вторая версия была не менее чудесной. Предполагалось, что знаменитый следопыт надыбал в лесу забытую немцами или партизанами бочку со спиртом и ходил к ней прикладываться. Эта версия опровергалась тем, что в окрестных лесах немцы не шастали, а весь спирт, ежели оный когда-нибудь и бывал в здешних местах, партизаны выпили еще в период боевых действий. Самым же главным аргументом, сокрушающим изящную версию с бочкой, являлось то, что если бы знаменитый создатель «Лесных былей и небылиц», а также «Приключений мышонка
Пика» действительно был осчастливлен подобной находкой, то оставался бы у нее до тех пор, пока бочка не опустела.
Больше месяца загадка природы томила все население поселка и литературную общественность, до которой доносились слухи о лесном чуде. А разгадалось оно легко.
К Виталию Валентиновичу приехал художник, иллюстрировавший его книги, Миней Ильич Кукс, тоже знаток природы, сибиряк и охотник. Перед обедом Бианки увлек его на прогулку в лес, предусмотрительно захватив с собою два соленых огурца.
Там, в лесу, не отошли они и полкилометра от дома, писатель вдруг остановился у дерева, встав на цыпочки, сунул руку в дупло и легко извлек оттуда нераспечатанную бутылку водки и стакан.
Водка была тут же употреблена. Пустая бутылка возвращена в дупло, а в стакан положены деньги на очередную бутылку с учетом премиальных, которые оставлял себе ежедневно почтальон, что на велосипеде курсировал между населенными пунктами района, а заодно, по совместительству, прирабатывал спиртоношей знаменитого писателя.
Чуковский, наверное, приезжал тогда в «Пенаты» — Дом-музей И. Е. Репина, а может быть, в поселок, бывшую Куоккалу, в которой протекали многие годы его жизни. И уж потом его упросили выступить в детском садике. Весть об этом перелетела через высоченный забор, за которым был наш пионерский лагерь, куда меня отправляли отдыхать каждое лето. Это я понимаю теперь, много лет спустя, а тогда, десятилетним пионером, я просто страшно завидовал малявкам.
Чуковского я никогда не видел даже на фотографиях, да, собственно, и книжек-то его в руках не держал. Время — послевоенное, с детскими книжками — туго. Но стихи Корнея Ивановича я знал прекрасно и голос его благодаря радио легко различил бы среди тысяч других. Радио во многом тогда восполняло нам отсутствие книг.
В пять лет я уже был способен в доступных моему возрасту пределах оценить юмор. «И ставит, и ставит им градусники!» Меня, сына медсестры, особенно веселило это главное средство доктора Айболита от всех болезней. Мама брала меня в больницу в свое хирургическое отделение, когда меня не с кем было оставить дома, и о болезнях и страданиях я знал немного больше, чем мои сверстники. Айболит же и до сих пор остается для меня самым уважаемым литературным героем, потому что я встречал таких докторов в жизни, настоящих коллег Айболита — ветеринаров.
А еще меня гипнотизировал ритм экзотических африканских строк. Я повторял их миллион раз:
Мы живем на Занзибаре,
В Калахари и Сахаре,
На горе Фернандо-По,
Где гуляет Гиппопо По широкой Лимпопо!
Я носился по нашей бесконечной коммунальной квартире, пугая соседей:
Вот и гиппо, вот и попо!
Гиппо-попо, Гиппо-попо!..
Волшебные тарабарские слова заворожили меня, я не мог остановиться, я шептал их сквозь сон, доводя до изнеможения окружающих... Кончилось это тем, что мама утром опоздала на работу, что было весьма большой неприятностью в те строгие времена.
Сам Чуковский представлялся мне этим сказочным веселым Гиппо-попо, и не увидеть его, имея такую возможность, было для меня так же немыслимо, как не пойти на «Чапаева» на бесплатный сеанс!
К моему удивлению, большинство мальчишек из моего отряда высокомерно заявило, что к малявкам в детский сад не пойдут и нечего на Чуковского глазеть, он пишет малявочные стихи, а мы уже большие!
Но я все-таки уговорил одного приятеля, и через дырку в глухом заборе мы проникли на территорию детского сада, где должен был появиться Корней Иванович.
Там царило торжественное помешательство перед ответственным мероприятием.
Воспитательницы, с красными пятнами на щеках, взволнованно и раздраженно вдалбливали совершенно обалдевшим малышам, кто что должен говорить, кто за кем выступать... Самые маленькие учились кричать хором: «Здравствуй, дедушка Корней!» Средняя группа в сотый раз повторяла танец «Веселые зайчики». «Зайчики» в сандаликах уныло топтались, взявшись за руки, роняли слезы и путали фигуры. Музыкальная руководительница безостановочно разводила над их головами мехи аккордеона, будто кобра капюшон. Старшая группа скоропостижно забыла все стихи, которые разучивала без малого месяц, и потому директриса детсадика была в предынфарктном состоянии. Во всяком случае, она так говорила: «Я в предынфарктном состоянии!»
Мы с приятелем не знали, что это за состояние такое, и тихонечко сидели в кустах, на всякий случай.
Нас заметили не сразу. Но как только заметили, тут же схватили «железными», чисто вымытыми пальцами за нестерильные воротники и уши и поволокли выдворять с территории.
По нашим облупленным носам уже готовы были заструиться слезы, но вдруг...
Вдруг у самых ворот перед нами вырос высокий и светлый человек в сером макинтоше, в светлых брюках, в широких светлых же сандалиях. У человека были веселый большущий нос, похожий на размякший соленый огурец, и седая непокорная челка. Больше всего он был похож на свежевыбритого и одетого по летнему сезону Деда Мороза.
Он обнял нас, и мы запутались в складках его макинтоша, как в большом парашюте или в крыльях. И там, под макинтошем, вдыхая запах его нового кожаного брючного ремня и свежевыглаженной рубашки, я услышал и узнал голос — это был голос Чуковского, звучавший по радио. И это был САМ ЧУКОВСКИЙ!
— Ну и что? Мы все бациллоносители! А они будут стоять с подветренной стороны, и микробы на детей не полетят! Клянусь! Да! Никаких контактов! Обещаю! Да! В сторонке!
Он не взял нас за руки! Нет! Он положил ладони на наши стриженые затылки, словно это были дыни-«колхозницы» или маленькие мячики, и мы с приятелем — оба — послевоенная безотцовщина — замерли от этого ласкового прикосновения.
Мой приятель клялся потом, что был уверен — Корней Иванович специально прятался за воротами, чтобы его (моего приятеля) спасти, когда нас будут выгонять!
Мы вернулись на территорию детского сада, где в колоннах по два шли рассаживаться на скамейки оцепеневшие от торжественности малыши.
Нас усадили в сторонке на стульях, подальше от малышей, и мы оказались рядом с Корнеем Ивановичем и чуть ли не в президиуме. Я впился глазами в Чуковского, чтобы запомнить, а потом, забившись куда-нибудь, не торопясь, все припомнить, обдумать и постичь разумом.
Чуковский быстро окинул взглядом ряды «бармалеев» в бумажных шляпах, «зайчиков» с уныло поникшими ушками из вафельных полотенец, взглянул на «доктора Айболита», от волнения грызущего слуховую трубочку, и на замерших, как перед атакой, воспитательниц, и в его насмешливых глазах мелькнула тень тоски. И за секунду до того, как бравая аккордеонистка грянула «Марш гладиаторов», а над «зайчиками» взвился плакат «Добро пожаловать!», Чуковский поднял руки к небу, так что из широких рукавов плаща вынырнули манжеты с янтарными запонками, и закричал:
— А... а... а... а... а...
Его крик отдался эхом в вершинах сосен, под которыми когда-то сама собой создавалась знаменитая «Чукоккала», напугал администрацию детсада и отозвался в сердцах «зайчиков» и «бармалеев», замерших перед назревающим казенным празднованием. Он точно знал момент, когда нужно закричать знаменитое: « А... а... а...» — чтобы сломать лед казенщины, чтобы сразу стать для ребят родным человеком. Услышав вопль и сообразив, что пришел не шеф, не дяденька — большой начальник, а свой детский человек, дружно грянули в ответ:
