Ознакомительная версия.
— А у мужчин что, разве мало примеров страсти? А Ромео? Дориан Грей? Старик Домби? А Гобсек? А Филипп Кэри, в конце концов? Ну а если…
«…еще надо обязательно сконцентрировать внимание на руках. Ты так размахиваешь ими, так аргументируешь, что, кажется, они могли бы заменить тебе язык. Но какой характерный жест может передать эту особенность в неподвижной кукле? Может, сделать их несуразно длинными? Нет, это уже будет походить на карикатуру. Я не хочу делать карикатуру. Я хочу…»
— …если литературные герои тебя не устраивают, так и в жизни примеров хоть отбавляй: Шопен — любовь, Грибоедов — благородство, Гагарин — бесстрашие и еще…
«…хочу сделать мужчину. Только не так, как в известной песне: «Я его слепила из того, что было», а аккуратно, не спеша, обдумывая каждый шаг, взвешивая каждую деталь».
— …еще целая куча примеров. Так почему ты не делаешь мужчин?
— Я, наверное, просто не доросла, — попробовала отшутиться Саша. «Пожалуй, хватит с него на сегодня драм. Если вылить еще одну сопливую историю, он просто сбежит, и даже я не смогу сказать, что не понимаю этого поступка».
Он усмехнулся, взглянул недоверчиво, покачал головой, чтобы не осталось никаких сомнений: он не принял ее объяснений, но настаивать не стал, спросил только:
— А дорастешь?
Она могла бы ответить что-нибудь невразумительное. Нечто вроде «может быть», «хотелось бы» или «наверняка», но в эту секунду почему-то не чувствовала ни малейшего колебания, ни единого сомнения, а потому и ответила с резким, утвердительным кивком:
— Определенно.
Если бы кто-то еще вчера сказал ей, что она в обозримом будущем станет делать куклу-мальчика, она не поверила бы. Теперь же ей казалось, что мир наконец перевернулся в правильном направлении, снова встал с головы на ноги и все страхи, все предрассудки, все предубеждения если и не остались в прошлом, то уже пошатнулись, померкли, начали растворяться во взгляде этого мужчины, в его голосе, в его руках, тепло которых она до сих пор ощущала на себе с того момента, как он прижал ее к себе в темном, грязном подъезде, всего лишь укрывая от шайки стамбульских уличных хулиганов, а ей казалось, что от всех мыслимых и немыслимых невзгод.
Они сидели за столиком в ресторанчике на набережной Стамбула (все же взяли такси, чтобы уехать из этого района). Она — абсолютный консерватор, предпочитающий один и тот же классический стиль в одежде, одни и те же рестораны, в которых заказываются одни и те же блюда, одни и те же города, одно и то же общество, — сидела в бриджах и майке в первом попавшемся кафе в незнакомом городе с незнакомым мужчиной и чувствовала себя абсолютно защищенной и одновременно, как никогда, уязвимой.
Ей и хорошо, и спокойно, и отрадно, с одной стороны, а с другой… Все еще может рассыпаться, как мираж в пустыне, растаять, как первый снег, развалиться, как карточный домик. Станет ли эта начавшаяся история эпизодом или судьбой? Она пытается жить одним днем и получать удовольствие от происходящего, чувствовать эйфорию от собственной окрыленности, легкости бытия и исчезнувшего напряжения. Но одновременно страшится будущего, боится потерять настоящее и себя настоящую — только что обретенную, только расправляющую спину, только ощутившую реальность глубоко затаенной сбывшейся мечты и отчаянно желающую эту реальность сохранить.
Она хотела этого. И надеялась, что все получится. И верила, что так и будет. Верила с той самой секунды, когда их желания остаться в Стамбуле совпали. Она верила в это, когда вечером засыпала его фактами своей биографии в ресторане, верила, когда ночью засыпала его поцелуями, верила, когда утром, бесконечно счастливая, засыпала на его плече в самолете. Даже когда они вышли из такси у своего отеля в Анталии и он, взяв ее за руку, повел ко входу, а потом вдруг резко остановился и изменился в лице, она все еще верила. И когда к ним фурией подлетела разъяренная девушка, вместо которой она оказалась в Стамбуле, и начала безобразно и совершенно беспардонно орать:
— Я тут с ума схожу, а он… Мне сказали, что ты то ли потерялся в этом чертовом городе, то ли потерял что-то, и я себе места не находила! А ты, как вижу, в полном порядке и ничего не терял, а наоборот — даже кое-что нашел.
Девица смерила Сашу ехидным и брезгливым взглядом. Саша ничего не понимала. Она все еще верила. Верила, потому что он продолжал крепко держать ее за руку и отпускать не собирался.
— Ты могла бы позвонить, если так убивалась, — бросил равнодушно.
— Ты, видимо, забыл, что оскорбил меня…
— …поездкой в город с богатейшей культурой.
— Ты забыл, что я тебе сказала…
— …что уедешь в Москву и подашь на развод. Так почему же ты еще здесь?
Скандалистка размахнулась и в ярости отвесила Сергею звонкую оплеуху. Он выпустил Сашину руку и схватился за щеку. Все совпало: искаженное ненавистью женское лицо в Сашиных глазах, громкий звук удара в ушах, исчезновение его теплой, надежной ладони, ощущение пустоты в маленьком кулачке и внезапное осознание, — мысль, взорвавшаяся в голове фейерверком грязи, отвращения и отчаяния.
— Ты женат? — Где-то глубоко внутри еще теплились остатки веры, и его ответ снова подарил надежду:
— Был, — спокойно и даже с достоинством произнес он, но в ту же секунду девица сунула Саше в лицо правую кисть и завизжала:
— Был он! Как же! А это ты видела? Был! Ничего, что я здесь стою? Я вам не мешаю?
— Ты женат… — Саша больше ничего не слышала и не видела.
Ни как он резко ответил: «Мешаешь. Отойди!», ни как добавил: «Если ты уже не собираешься разводиться, то в моих планах ничего не поменялось: я собираюсь», ни как обратился к самой Саше: «Извини, я должен был сказать. Но я чувствовал, что тогда ничего не произойдет, что я тебя потеряю и…»
Саша не слышала. Он ее потерял. Она лишь взглянула куда-то в сторону и сказала то ли ему, то ли себе, то ли всей Вселенной:
— Вот поэтому я и не делаю кукол-мужчин. — Сказала и побрела в свой номер.
Он не собирался сдаваться: шел рядом, что-то говорил, о чем-то просил, на чем-то настаивал. Она не отвечала: боль была слишком сильной, чтобы говорить. Она не пыталась идти быстрее: боль была слишком сильной, чтобы бежать. Глухой и слепой тенью она добралась до номера, скользнула внутрь, прислонилась спиной к закрытой плотно двери:
— Открой, Саша! Открой же!
Она зажмурилась и отчаянно помотала головой, пытаясь выкинуть из головы и этот стук, и этот голос, и главное — эти слова, что каждым слогом разрезали ее на части.
— Открой, Саша! Открой же! — Мама с Ирой так неистово колотили в дверь, что она могла не выдержать подобного натиска. Но Саша не обращала внимания. Она лежала на кровати, уставившись в потолок. Ей было шестнадцать, и с нее не сняли, а сдернули, сорвали вместе с душой и кожей розовые очки. На полу валялось разорванное в клочья письмо. Нет, она не сразу обошлась с ним так, она прочитала раз пять или шесть, прежде чем стереть с лица земли и эти строки, и этот почерк. Если бы она была способна стереть их из своей памяти…
— Сашура, доченька… — раздалось из-за двери.
— Не называй меня так! — Саша резко перевернулась на живот и накрыла голову подушкой. Теперь стук перестал казаться навязчивым, а голоса и вовсе исчезли. Она отдала бы многое, чтобы последний противный навязчивый собственный голос тоже исчез. Но он все зудел и зудел, и не давал покоя, и не хотел останавливаться, и не переставал задавать вопросы, ответов на которые не было: «Как он мог? Почему? Зачем? А как же эти разговоры о будущем? О том, что он будет гордиться? Что ждет, когда придет на открытие ее выставки? Все ложь! Ложь! И что это за идиотская фраза: «Ты уже достаточно взрослая для того, чтобы понять…» Может быть, и взрослая. Но она никогда не поймет! Никогда! Никогда!»
— Поступишь в Строгановку — возьму тебя в Австралию, посмотришь на кенгуру, поплаваешь в океане, — предложение было настолько заманчивым, что Саше показалось на минуту, что перед глазами уже зашумел прибой и запрыгали обитатели далекого континента. Но она действительно намеревалась поступить в Строгановку, а потому ответила:
— Лучше снова в Италию.
— Опять? Куда на сей раз?
— Во Флоренцию.
— Снова во Флоренцию? Ты там уже три раза была!
— Но ведь Уффици! И комедия дель арте, Арлекин, Коломбина. Ну пожалуйста!
— Хорошо. Как скажешь.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Она поступила. А исполнение обещания безнадежно, бесконечно далеко. Гораздо дальше, чем сама Италия или даже Австралия. Они — реальность, а обещание — миф.
«А как же мечты?»
— Представляешь, огромный зал, нет, лучше несколько залов, в общем, пусть будет галерея. В ней витрины, витрины, витрины. А в них куклы: большие, маленькие, толстые, тонкие, пластиковые, керамические, тряпичные, цветные, блеклые, — самые разные, но все, как одна, интересные и неповторимые. И подпись возле каждой: Александра Чаидзе.
Ознакомительная версия.
