– Как-то я не сомневаюсь, что Господь не желает, чтобы ты купила старую паршивую развалюху.
– Ну, теперь уж поздно, – сказала она, стискивая в кулаке ремень от сумочки. Эта женщина выглядела старше, чем на фотографии на «АнкетыРодителей. ком», – оба они выглядели старше. От них несло их домом в Юте – старыми коврами, пропитанными сигаретным дымом. Таков будет запах его жизни – его запах.
– Да ладно? – сказал Гэри. – Поздно – юридически? – Он испугался. Он правда не хотел этот автомобиль, который они уже купили.
– Да, поздно, – сказала она. И глянула на него в смысле «Давай не будем обсуждать такое в присутствии этой женщины». Они оказались ужасными людьми – даже чуть хуже всех прочих. Я тянула время, возясь с рукавами своей рубашки. Представиться им или же пытаться их убить? Не жестоко – просто чтобы их не стало. Эми выделила мне вежливый кивок, они вышли. Я кивнула в ответ, дождалась, пока дверь качнется назад и закроется. До меня дошло: врач сказал лишь, что ребенок будет жить. Не что он будет бегать, или есть пищу, или разговаривать. Жить означает лишь не умирать, но это совсем не обязательно включает какие бы то ни было рюшечки и кружева.
Глаза у Кубелко Бонди были широко открыты, он ждал.
В тебе всё без исключения совершенно, – сказала я ему.
Ты вернулась, – сказал он. Я склонила голову и попыталась выдать ему обещание: ничего, что в моей власти, не допущу.
Я люблю твои родные плечики, – сказала я. – И всегда буду любить.
Кли проспала до полудня, и мы поднялись вместе. В лифте она меня обняла и не убирала руку, пока мы шли по коридору. Наши бедра бились в сложном синкопированном ритме. Миновали пару, которая когда-то винила друг дружку, и нам кивнули, не морщась. Про себя я подумала, что эти двое навсегда останутся первыми, перед кем я «вышла из чулана». Они показались очень принимающими. Померещилось, что некоторые медсестры молча оторопели от нашей новой близости. Может, потому, что они думали, будто я – мать Кли. Или, может, потому что теперь они возились с двумя парами родителей, и мы были ненастоящими. Перед кувезом Кли чмокнула меня в губы. Вот так, бессловесно, мы «вышли из чулана» и перед младенцем.
Кэрри Спивак тоже была рядом; карточка «Семейных услуг Филомены» торчала из пластикового держателя, на котором значилось «Новорожденный Мальчик Стенгл». Я, как фокусник, выудила ее из держателя и переместила к себе в карман.
– Мы не можем и дальше называть его «ребенком», – шепнула я.
– Ладно. Какие у тебя мысли?
Меня это тронуло – что она считает, будто у меня есть какое-то право назвать его. Я представила попытки объяснить имя «Кубелко Бонди».
– Это ты должна, ты – его мама.
Она хохотнула – или мне показалось, что это смех; он завершился чем-то вроде сглатывания. Мы заметили странную красную отметину у него на крохотной руке. Я подозвала медсестру с вытравленными светлыми волосами.
– Привет, чувачок, – каркнула она, глянув на монитор. – У вас сегодня большой день. – От нее несло духами – возможно, прикрытие запаха сигарет. Отметина: сигаретный ожог. Я ожила от гнева. Но я-менеджер знала, как с этим управиться: уже представляла себе, как она заплачет после того, что я ей скажу.
– Снимаем его сегодня с вентиляции, – продолжила она. – Будем надеяться, что он у нас крепкий маленький дыхалка.
Мы с Кли встревоженно переглянулись. Дыхание. Главное в списке всего того, что, мы надеялись, он сумеет.
– Вы будете участвовать в этом снятии? – нервно спросила я. Лишь бы нет.
– Ага. Мы его на СИПАП[19] переведем, на постоянную подачу воздуха, и поглядим, как он адаптируется. – Она подмигнула. Не добрым подмигиванием, а таким, которое говорило, что все прочие медсестры и все сотрудники «Раскрытой ладони» мне о вас доложили, и теперь – мырг – мы отомстим. Я глянула на ее бейдж. КАРЛА. Поздно покупать Карле подарочный сертификат или блендер для смузи «Ниндзя» на пять чашек. Может, конфет или кофе.
Она глянула на отметину у него на руке и издала цокающий звук.
– Когда вынимают капельницу, остается отметина. Если б я вынимала… – опять мырг, – …отметины бы не было.
Подмигивание оказалось тиком. Ни жестоким, ни злокозненным – просто у нее вот так. Очевидно, в палате реанимации для новорожденных курить не разрешалось. Я наблюдала, как она перекладывает провода вокруг его тела, чтобы они ему не мешали. Пальцы у нее были стремительны, словно она уже проделывала это девятьсот раз.
Кли спросила, когда снимут вентиляцию.
– Назначено на четыре. Можете навестить его после – его усыпят, но так ему гораздо спокойнее.
– Спасибо вам, Карла, – сказала я. – Мы очень ценим все, что вы делаете. – Этого недостаточно, это лживо и глупо.
– Пожалуйста. – Медсестра улыбнулась всем лицом: ей это глупым не показалось.
– Нет, правда, – сказала я пылко, – мы правда ценим все, что вы делаете.
В половине пятого мы позвонили с нижнего этажа в реанимацию.
– Получается чуть дольше ожидаемого, – сказали нам из приемной. – Врач все еще при нем. Мы вас позовем, когда закончим.
– Врач – высокий индиец?
– Да, доктор Калкэрни.
– Он хороший, да?
– Лучший.
Я повесила трубку.
– Он пока с индийским доктором, говорят, он лучший.
– Доктор Калкэрни?
Я велела Кли запомнить имена всех медсестер и врачей и записала их. Маленький коренастый медбрат – Франсиско, зубастая азиатка в очках – Кэти, а Тэмми – свиноликая.
– Откуда ты их всех знаешь?
– У них бейджи.
В палате стемнело, но свет мы не включали. Мы включим свет, когда возникнут хорошие новости, а если они никогда не возникнут, мы навек останемся жить в этой тьме.
Прошло еще пятнадцать минут. А затем еще пять. Я встала с кушетки и включила флуоресценцию.
– Давай назовем его. – Кли сморгнула на свет. – Ты придумала имя?
Она вскинула палец и хлебнула воды. Она забыла придумать имя. Она его выдумывает вот сейчас. Мое застарелое к ней отвращение было тут как тут.
– Придумала два имени, – сказала она и откашлялась. – Первое ему сейчас вроде как с виду и не подойдет, но, думаю, погодя самое оно будет. – Я устыдилась своего отвращения. Стыд ощущался как любовь.
– Ладно.
– Я его прям скажу.
– Прям скажи.
– Малыш Пухляк.
Я подождала без всякого выражения – убедиться, действительно ли это имя.
– Потому что… – Глаза ее внезапно налились слезами, голос треснул. – …он рано или поздно будет толстым.
Я обняла ее.
– Очень милое имя, правда. Малыш Пухляк.
– Малыш Пухляк, – плаксиво прошептала она.
– По-моему, я никого с таким именем не знаю. – Я погладила ее по спине. – А второе какое? – спросила я невозмутимо, зная, что второму имени и быть, какое б ни возникло.
Она глубоко вдохнула и на выдохе произнесла:
– Джек.
Нам позвонили в пять тридцать и сказали, что вентилятор сняли и он хорошо дышит на СИПАПе. Мы поспешили наверх.
Без громадной трубки во рту он выглядел совершенно иначе. Это был ребенок, милый младенец с пластиковой вилкой в ноздрях.
– Привет, Джек, – прошептала Кли.
Джек – это теперь твое имя, – объяснила я. – Но Кубелко Бонди – имя твоей души, навеки. Я вздохнула и заставила себя добавить: – У тебя будет и третье имя, которое дадут тебе Гэри и Эми. Может, Тревис, а может, Брейден. Мы пока не знаем.
Мы стояли по обе стороны от инкубатора, обе просунули внутрь руку. Он сжал палец Кли правой рукой, а мой – левой. Он думал, что это пальцы одного и того же человека, человека, у которого одна рука старая, а другая – юная. Мы простояли так двадцать или тридцать минут. Спину мне заломило, рука онемела. Время от времени мы с Кли поглядывали друг на друга поверх пластикового ящика, и желудок у меня укатывался вниз. Пришел капеллан и принялся благословлять младенцев. Я огляделась по сторонам – законно ли это? А как же отделение церкви от государства? Всем было плевать. Наконец он остановился перед Джеком, и прежде чем я успела помотать головой, Кли кивнула. Его молитва накрыла нас троих; лицо у меня покалывало, голова кружилась. Я чувствовала себя свято, почти замужем.
