Ознакомительная версия.
Скотт уставился на меня, раскрыв рот.
— Поиск смысла! — заорал он. — Поиск совершенства! Вот что у меня на уме. То, что ты наговорила, не имеет ко мне отношения. Ты вообще себя слышишь? Слышишь, какая ты эгоистка? Это тебе нужно, чтобы на тебя молились.
Я покачала головой.
— Не молились, просто любили. Я все время одна. С тобой в моей жизни нет ничего. — С языка было готово сорваться «С тобой я ничто». Я проглотила этот упрек и тут же почувствовала тошноту.
— О, и какой-нибудь другой муж, какой-нибудь достойный мужчина проведет всю жизнь только с тобой, будет уделять тебе все возможное внимание, да? Думаю, ему для этого надо быть богачом — возможно, начальником целой отрасли — нет, лучше его сыном-гулякой. Принц! Вот кто тебе отлично подойдет, принцесса, вот какой мужчина тебе нужен.
— Вовсе нет, — спокойно и тихо ответила я, пытаясь справиться с тошнотой. — Эдуард — всего лишь офицер, но важно то, что я для него дороже всего на свете. И он не живет одними устремлениями. Он проживает нормальную, хорошую жизнь.
— Жозан? — Скотт, казалось, не мог поверить. — Ты влюблена в Эдуарда Жозана? Вот в чем дело?
— Да.
— Да? И ты даже не отрицаешь?
— Конечно, нет. Зачем? Я влюбилась.
Это заставило его ненадолго замолчать. Пусть Скотт и утверждал, что я эгоистка, но он, как и я, верил, что мы бессильны сопротивляться велениям сердца.
— Ты не можешь так со мной поступить, Зельда. Ты не можешь уйти. Господи, ты что, настолько безжалостна? Я пытаюсь написать книгу, самую важную книгу в моей жизни! — Он принялся мерить шагами террасу. — Как ты можешь? Как ты можешь меня предать? Это невероятно! Я люблю тебя, во имя всего святого, конечно, люблю. Я так люблю тебя, что иногда у меня перед глазами плывет и я не могу дышать! Я так боюсь, что с тобой или со Скотти что-то случится… Почему, ты думаешь, я вкалываю как проклятый?
— Я слышу твои слова, но еще я вижу, что ты делаешь и чего не делаешь.
— Не делаю?! Да что еще я могу сделать? Я начал с нуля, Зельда, и посмотри, что смог тебе дать.
— Подумать только, ты столько рассказывал истории про эмансипацию, что начал путать меня с девушками-эгоистками, которых сам и придумал! Я согласилась выйти за тебя замуж до того, как ты смог дать мне хоть что-то материальное.
Он раскрыл рот, снова закрыл и быстро заморгал.
— Я… это правда. Так почему ты вышла за меня? Захотелось новизны? Или назло отцу? Ты меня вообще любила или все это время лгала мне?
— Нет! Господи, конечно, любила. И сейчас люблю. Но все изменилось. Мы никогда… Мы должны были провести на Манхэттене только медовый месяц. И да, потом случилось то, чего мы не ожидали, и перед нами распахнулись все двери… Даже когда у нас родился ребенок, мы не могли устоять. Вечеринки и работа — вот, похоже, что для тебя важнее всего. — Я глубоко вдохнула и медленно выдохнула. — Мы только вредим друг другу, Скотт. Мама и Тильда были правы, когда говорили, что мы вымотаем друг друга.
Он вцепился в перила, его побелевшие костяшки пальцев казались бугристыми в сероватом лунном свете. Я подумала о мозолях на его правой руке, натертых за годы писательства, и возненавидела их.
— Я столько стараюсь, — сдавленно просипел Скотт. — Я хочу дать тебе и Скотти самое лучшее. Хочу преуспеть в том, что делаю, чтобы ты могла мной гордиться. Чтобы люди, увидев нас, говорили: «Эти Фицджеральды все отлично устроили. Кто бы не хотел оказаться на их месте?» Я будто жонглирую, знаю, но до сегодняшнего дня я был неплохим жонглером. Мне так казалось.
Он и правда был хорошим жонглером. Даже сейчас, веря, что ничего уже не спасти, я видела, что он говорит искренне. Наше цирковое представление, начатое в отеле «Билтмор» четыре года назад, по большей части оказалось успешным.
Но сейчас нельзя соглашаться — мне пришлось бы ослабить оборону. Скотт нашел бы способ вывернуть мое согласие наизнанку так, что в итоге он окажется жертвой, а я злодейкой. А я не могла озвучить то, что знала и сама: я тоже была злодейкой.
Он помолчал с минуту, а затем продолжил:
— Но порой… Не знаю, понимаешь ли ты, что иногда я с трудом могу посмотреть на себя в зеркало, не говоря уж о том, чтобы сесть за стол и начать превращать слова в золото. Бывают дни, когда я уверен: все презирают меня, и я в жизни больше не напишу ни одного слова, стоящего хоть чего-то, хотя бы одного доллара. Порой я вижу тебя, твою уверенность, твое бесстрашие, твои дисциплину и красоту и прихожу в ужас от мысли, что все может кончиться… ну, вот так.
У меня не осталось слов.
— Пожалуйста, Зельда, дай мне еще один шанс.
Я подумала об Эдуарде, о моем собственном шансе.
— Ты всегда говорила, что любовь для тебя все, что ты не представляешь себе жизни без меня, что тебе она и не нужна, ты скорее умрешь. Если любишь меня хоть немного…
— Я подумаю, — перебила я, зная, что если позволю ему продолжать, пропаду окончательно.
Когда я познакомилась со Скоттом, первое, что поняла, помимо того, что он чертовски красив, это то, что он армейский офицер. Затем я узнала, что он янки и писатель. Поначалу мне казалось, угрозу для наших отношений представляют первые два факта. На третий — на то, что он писатель, — я готова была поставить все, как и он сам. И все же этот третий факт, вокруг которого мы выстроили наш мир, оказался не сердцем этого мира, а пушечным ядром, и мир разваливался на куски.
Скотт был первым серьезным писателем, с которым я познакомилась. Но к 1924 году я знала уже нескольких. Банни и ребята из Принстона — серьезные, но неуспешные, Эдна Миллэй, Джордж Натан, Шейн Лесли, Дороти Паркер, Синклер Льюис, Дон Стюарт, Шервуд Андерсон, Том Бойд, Пегги Бойд, Анита Лус, Карл ван Вехтен, Ринг Ларднер, Джон Дос Пассос, Арчи Маклиш, Жан Кокто и, конечно, моя любимица Сара Хаардт. Я и сама в какой-то мере стала писателем.
Писатели бывают разные, но в целом мне казалось, что я их понимаю, насколько вообще можно понять подобных людей. Нам всем было что сказать. Чтобы выразить это, мы не нуждались в музыкальных инструментах, красках и мольбертах, глине и мраморе. Для нас главное — письменное слово. Не все писатели стремятся к глубине (хотя очень и очень многие), некоторые желают просто развлечь публику, кто-то хочет просвещать, кто-то, подобно Эмили Дикинсон, пытается самым малым набором слов взывать к самым общим, первобытным чувствам, чтобы показать, каково это — быть человеком в современном безумном мире.
И все же из всех писателей, которых я повстречала на сегодняшний день (а с двадцать четвертого года этот список существенно пополнился), я не знаю никого, похожего на Скотта.
В том возрасте, когда я вовсю училась делать «колесо», кататься на роликовых коньках спиной вперед и таскала у брата сигареты, чтобы узнать, откуда берется вся шумиха по поводу курения, Скотт писал одноактные пьесы. Он писал стихотворения и тексты к песням. Вскоре после этого его пьесы разрослись до трех актов, в них появились режиссерские ремарки. Он писал детективы, приключенческие рассказы и драматические истории. Его пьесы начали ставить в театрах. Он все писал и писал… А потом он написал роман, и снова написал роман, и снова, и еще пьесу для Бродвея, и мюзикл, и самые разные киносценарии, и столько рассказов, что я не могла их пересчитать. Когда не был занят художественной литературой, он писал очерки, статьи, письма и рецензии на книги. Скотт делал заметки и вел книги учета, в которых отмечал все свои произведения и заодно мои.
О, и я только сейчас вспомнила один случай.
Мы тогда только-только поженились — думаю, еще жили в «Коммодоре», — и загулялись настолько допоздна, что решили дойти до Ист-Ривер и посмотреть на рассвет. В лучших нарядах мы шли с вечеринки в квартире одного из друзей Джорджа. Мы были незнакомы, но нам и в голову не пришло бы отказаться от приглашения. К тому же нас там, похоже, знали все.
Мы вышли из ист-сайдской квартиры где-то в районе Семидесятой улицы в выцветше-серую предрассветную пору, прошли до реки, все еще радостные и возбужденные.
Я то и дело теряла равновесие — каблуки были чуть выше, чем я привыкла. На мне был пиджак Скотта, на нем — моя расшитая бисером шляпка.
Ист-Ривер на рассвете источала сырой, масляный запах, хотя и не такой ужасный, как венецианские каналы в августе. Можно было ощутить, что повсюду, на периферии зрения, разлагается рыба. И все же мы уселись на пустом крыльце и сидели, держась за руки, не замечая ничего дурного. Блаженно вздохнули, наслаждаясь своей молодостью, влюбленностью и популярностью, которой были обязаны просто потому, что у Скотта появилось несколько мыслей и он записал их на бумагу.
— Так подумаешь, кто угодно бы с этим справился, — сказал он. — Писательское ремесло на первый взгляд простое. Даже мне кажется, что звучит все очень просто, а ведь у меня есть сто двадцать два отказа, подтверждающих обратное.
Ознакомительная версия.
