Ознакомительная версия.
— Так подумаешь, кто угодно бы с этим справился, — сказал он. — Писательское ремесло на первый взгляд простое. Даже мне кажется, что звучит все очень просто, а ведь у меня есть сто двадцать два отказа, подтверждающих обратное.
— Но как понять, писатель ты или нет? Я хочу сказать, у меня появлялись мысли, и я их записывала…
— Ты имеешь в виду свой дневник?
— Да, мой дневник. И я каждый месяц пишу, целую тонну писем, наверное, отправила. И попробовала записывать несколько идей для рассказов, но у меня скверно получается…
— Будет получаться лучше.
— Может быть. Но я говорю о том, что никогда не думала: «Я писатель». А ты думал. Почему? Как ты понял?
— Очень просто: когда я не писал, меня не существовало.
Так что тем вечером на вилле «Мари», сказав Скотту, что мне нужно подумать, я зашла в дом, забрала подушку и одеяла и устроила себе постель в шезлонге в саду. И тогда, июльской ночью под сенью лимонных деревьев, я беседовала сама с собой о правильном и подлинном, о желаниях и реальности.
Эдуард милый, хороший человек. Да, нас тянуло друг к другу, нас связывали эти дни в средиземноморском безвременье, возбуждение от поступков необычных и нечестных, которые сами по себе привлекали таких, как мы, любителей риска. Но было ли между нами что-то еще? Я все еще с трудом объяснялась по-французски, его английский звучал немногим лучше. Воскресив в памяти все наши встречи, я осознала, что наше общение было очень примитивным. И хотя есть много женатых пар, которых объединяет даже меньшее, чем нас, я уже ясно понимала, что подобный брак не для меня.
Вот к каким выводам я пришла: Эдуард для меня не столько мужчина, сколько образ, символ моего стремления к чему-то, чему я не могла пока дать определения. Если бы тогда я слышала про Амелию Эрхарт, я вполне могла бы устремиться за ее примером, а не за Эдуардом.
Я не была по-настоящему влюблена в него. Эдуард был символом. Эдуард был симптомом. Скотт, со всеми своими недостатками, был хозяином моего сердца.
К тому времени, когда я зашла в дом, высыпала первая роса. Я прошла в спальню, оставляя за собой мокрые следы. Скотт сидел на кровати. В темноте светился кончик его сигареты. Я сняла с себя мокрую одежду, забрала у него сигарету и отложила ее.
— Ты остаешься?
— Да.
— И больше никаких пляжей, никаких обедов, ты шагу без меня не ступишь, пока он здесь.
— Хорошо.
Остаток ночи никто из нас не произнес ни слова, что удивительно. Той ночью мы хранили молчание, чтобы слышать нашу истину, чтобы ее можно было увидеть, почувствовать в прикосновениях нашей кожи, в наших вздохах, в осторожных взглядах украдкой, в том, как мы прижимались лбами друг к другу.
Когда через неделю я так и не появилась на пляже, не отправив Эдуарду записки и не позвонив ему, он перестал меня там искать. В казино, когда спросил о Фицджеральдах, в ответ лишь пожали плечами. Все это Скотт узнал от Рене, который сказал, что хотя ему тяжело открывать Скотту правду, но из уважения к дружбе, возникшей между ними за эти месяцы, он обязан сообщить Скотту о том, что чуть не случилось.
— Рене говорит, Жозан совершенно разбит и растерян, — сообщил мне Скотт. — Возможно, ты оставила на его сердце незаживающий шрам.
— Заживет.
— Наверное. Хотя не удивлюсь, если нет. Я сказал Рене; «Передай своему другу, что он вступил в очень престижный клуб».
Октябрь. Скотт нашел меня в саду виллы «Мари». Я наслаждаюсь средиземноморским видом, наверное, в один из последних дней в этом году.
— Держи, — он протянул мне лист бумаги, на котором было написано:
Трималхион
Любовник высшего класса
Среди гор пепла и миллионеров
Трималхион из Уэст-Эгга
Гэтсби в золотой шляпе
На пути в Уэст-Эгг
Под красно-бело-синим знаменем
Великий Гэтсби
Срок нашей аренды истекал в конце месяца, и потом нам предстояло снова мигрировать вслед за птицами и нашими друзьями — большинство переезжало в Париж, некоторые в Венецию, Лондон или Берлин. Я убедила Скотта съездить в Рим и на Капри, чтобы я могла посмотреть на многочисленные произведения искусства и на художников, о которых слышала от Мерфи во время наших к ним визитов. После этой поездки снимем квартиру в Париже и, как мы уверяли друг друга, будем еще разумнее, чем здесь, подходить к вечеринкам, выпивке и нашему браку.
В Париже мы дождемся публикации его третьего романа и отпразднуем ее — Скотт был сильнее, чем когда-либо раньше, уверен, что смог воплотить в книге все свои задумки, и в то же время приходил в ужас от мысли, вдруг что-то не удалось.
— Что думаешь? — спросил он сейчас. — Не могу решить. Я склонялся к названию «Трималхион», но Макс считает, что параллель недостаточно очевидная. Наверное, я мог бы сделать больше отсылок на него в самой книге, но ненавижу все разжевывать для читателей. Видит Бог, я достаточно занимаюсь этим в своих рассказиках для журналов. И все равно, я считаю, что «Трималхион из Уэст-Эгга» — отличное название. Может, оно и стоит того, чтобы Ник сделал небольшое лирическое отступление и дал читателям фоновую информацию.
Я уже в третий раз делила со Скоттом и его романами предпубликационную горячку и знала, что из этого состояния тревожности нет выхода — его нужно просто пережить, как мы переживали головную боль, тошноту и разбитость при похмелье.
По сложившейся у нас традиции я прочитала черновик — Скотт только что закончил очередную его версию — и сейчас пыталась привести в порядок свои мысли.
— Прежде чем мы приступим к названиям, — сказала я, — должна отметить, что образ Гэтсби все еще размыт. Я вижу Тома и Дейзи, и бедного мужа Миртл. И даже Ник получился достаточно четким… Может, дело в том, что прошлое Гэтсби такое неясное? Разве люди не должны хоть что-то знать о нем? Или хотя бы верить, что знают?
Скотт скрестил руки на груди.
— Этим людям наплевать, как он заработал свои деньги, их заботит только то, что он богат и устраивает неприлично шикарные вечеринки.
— Ты хотел узнать мое мнение.
— Да, конечно. — Он опустил руки. — Спасибо.
— Что до названий, мне нравится «Великий Гэтсби».
— Вот как? — Он казался разочарованным. — Серьезно?
— Серьезно.
— Макс тоже за него.
— Помнишь, как ты пересматривал окончание «Прекрасных и обреченных»?
Скотт вздохнул.
— Хочешь сказать, я не могу посмотреть на произведение со стороны?
— Именно. Так что послушай. Мерфи вот-вот соберут вещи и отправятся обратно в Сен-Клу. Пока ты варишься в собственном соку со своими правками и заголовками, давай сводим Скотти в гости к Патрику, она уже сто лет об этом просит, и устроим маленькую вечеринку в честь дня ее рождения, заранее. Я собираюсь сделать для нее маленький цирк — как набор бумажных кукол, только с животными. Верблюды, лошади, тигры, слоны, львы и девочка-конферансье, похожая на нее. Может, еще и единорога добавлю.
— Звучит восхитительно, ты наверняка создашь шедевр. А вот я подумал… было бы здорово подарить ей братика.
— Вот как? И ты планируешь сделать это в одиночку?
— Конечно, мне немного поможет аист.
— Аисту понадобится немного больше, чем семь недель, ты же знаешь.
— Хм. Наверное, ты права.
— Но, полагаю, мы можем обсудить этот вопрос с аистом. Так сказать, оставить заказ.
— Ты готова? — спросил он.
— Думаю, да.
Я положила голову ему на плечо, и мы смотрели на рассвет, как бывает в фильмах. Мы столько потрудились, чтобы создать это чудесное, новое семейное счастье, и вплоть до публикации «Гэтсби», до самого момента, когда книга оказалась в руках читателей и рецензентов, казалось, что нас и впрямь ждет успех.
Постойте: если здесь закончить, будет казаться, что наша жизнь пошла под откос, потому что книга провалилась. А это не так. Всему виной Эрнест Хемингуэй.
Сара Мерфи казалась грустной, когда встречала нас на последнем «цветочном рауте» этого сезона — так она называла самые торжественные из наших вечеринок. Все мужчины были в смокингах, женщины — в узких летних платьях по щиколотку, переливающихся всеми оттенками средиземноморского лета.
— Наша последняя встреча… — вздохнула она, вставая у своего места за столом.
— Перед следующей. — Джеральд поцеловал ее в лоб и занял свое место на противоположном конце стола.
Сегодня в их съемном доме в Антибе собрались мы со Скоттом, Дик и Элис Ли, Пабло, но без Ольги — они были в ссоре, Полин Пфайфер — подруга Сары, которая писала для журнала «Вог», Дотти Паркер и Линда, без Коула, который, по ее словам, «путешествовал». Она произнесла это именно так — в кавычках — но никто не стал спрашивать, что она имеет в виду.
Ознакомительная версия.
