Сью Таунсенд - Мы с королевой

39. Пунктуация

Настала очередь Чарльза выбирать радиостанцию, и теперь вся камера слушала передачу Радио-четыре[49]. Ведущий, Брайан Редхед, беседовал с бывшим управляющим Английским банком, который накануне ушел в отставку. На его место пока никого не нашли.

— Итак, сэр, — продолжал допытываться мистер Редхед, — вы утверждаете, что даже вы, занимая столь высокий пост — управляющего Английским банком, — знать не знали об условиях японского займа? Мне в это поверить трудно.

— Мне тоже, — с горечью произнес бывший управляющий. — А отчего я, по-вашему, подал в отставку?

— И как же будет выплачен сей заем? — спросил мистер Редхед.

— А никак, — сказал управляющий. — Хранилища-то пусты. Изыскивая средства на свои безумные затеи, мистер Баркер дочиста ограбил Английский банк.

Дверь камеры отворилась, и мистер Пайк протянул заключенным письма.

— Жирнюге Освальду — от матери. Мозесу — одно от жены, другое от подружки. Тебе, как всегда, ничего, — обратился он к Ли. И повернулся к Чарльзу: — Одно Теку, судя по надписи на конверте, от какого-то блаженного.

Чарльз вскрыл конверт, в нем лежали два письма.

Дарагой папа!

Уминя все харашо а утибя харашо

Мне скозали нигде ты не аддыхаишь я видил Дарруна Крисмоса дак он мне скозал ты в кутуске

Гаррис в агароди все-все павыдерал

Любющий тибя Гарри. 7 лет.

Дорогой папа!

Мама нам наврала, будто ты аддыхаешь в Шотландии. Видак наш сперли и падсвешники тоже каторые от того короля Георга каторый правил давным-давно. Мистер Крисмас знает парня каторый их спер. Он сказал он того парня вздует и забирет наши падсвешники взад.

В нашей школе скора будет новая крыша. Джек Баркер прислал миссыс Стриклан письмо и она вчера нас собрала и сказала.

Тетя Анна заимела лошадь зовут Гилберт. Она живет в канюшни в саду взади дома. Она розовая. Канюшня а не лошадь. Пришли нам пажалуста из тюрьмы денег у нас совсем нету.

Любящий тебя Уильям

P.S. Ответь пажалуста скорее.

Чарльз с ужасом прочел оба письма. И дело было не только в чудовищном незнании сыновьями родного языка, не только в орфографических ошибках, полном пренебрежении к Правилам пунктуации или отвратительном почерке. Более всего удручило Чарльза содержание писем. Как только он выйдет из тюрьмы, первым делом прикончит Гарриса. И почему Диана даже не упомянула о краже?

Только он сложил письма, как дверь отворилась, и мистер Пайк объявил:

— Тек, у тебя бабушка умерла. Директор передает соболезнования и разрешает выпустить тебя на похороны.

Дверь закрылась; Чарльз пытался справиться с нахлынувшими на него чувствами. Его сокамерники: Ли, Карлтон и Жирнюга Освальд, молча глядели на него. Несколько минут спустя Ли произнес:

— Меня бы выпустили — я бы драпанул.

Чарльз неотрывно смотрел в тюремное окно на макушку явора, душа его рвалась на волю.

Тем же утром, вернувшись с занятий литературного кружка, Жирнюга Освальд вручил Чарльзу клочок бумаги:

— Это тебе, чтоб не унывал.

Поднявшись с нар, Чарльз взял из пухлой руки Освальда бумажку и прочел:

Тут до Чарльза дошло, что он читает стихи.

— Слушай, Освальд, а ведь чертовски здорово, — сказал Чарльз; он полностью разделял выраженные в этом творении чувства, хотя его банальность в формальном плане вызывала у Чарльза неприятие.

Сияя от гордости, Жирнюга Освальд вскарабкался на верхние нары.

— Прочитай вслух, Чарли, — попросил Ли, до сей поры не подозревавший, что сидит в одной камере с собратом-поэтом.

Когда Чарльз огласил стихотворение, Карлтон заметил:

— Слышь-ка, а стих-то вредный.

Ли по-прежнему отмалчивался. Его снедала творческая зависть. Его собственная «Киска-Пушиска», полагал он, была не в пример лучше.

Чарльз лег на нары, в мозгу стучали последние две строки стихотворения:

Филомина и Вайолет умели положить и обрядить покойника. Этому они научились давно, в тяжелые времена. Они никак не ожидали, что умение это пригодится в 1992 году, однако спрос на их услуги возник снова. В переулке Ад мало кто мог позволить себе обратиться к гробовщику — всю жизнь будешь по уши в долгах, если только причиной смерти не была производственная авария (тогда предприниматель идет на все, лишь бы умилостивить семью покойного). Страховки считались сказочной, неслыханной роскошью — все равно что поехать отдыхать за границу или в воскресенье взять да и подать ростбиф.

Понимая, как важно в таких случаях для родственников все время чем-то заниматься, женщины то и дело отправляли королеву с разными мелкими поручениями. Королева послушно шла. Ей стало тягостно находиться в опустевшем бунгало без своей жизнерадостной матери.

Закончив труды, обе женщины подошли к изножью кровати посмотреть на королеву-мать. У нее на губах застыла легкая улыбка, словно ей снился приятный сон. Они обрядили покойную в ее любимое ярко-голубое вечернее платье, в ушах и на шее засверкали синим блеском сапфиры.

— Упокоенная она, правда же? — не без гордости спросила Филомина.

Вайолет смахнула слезы.

— Никогда не могла взять в толк, кому и зачем нужна королевская семья; но вот она была и вправду баба славная; балованная, а все ж таки славная.

Убедившись, что усопшая и спальня в полном порядке, они пошли прибирать остальные комнаты. Уилфа отправили в магазин купить побольше молока, сахару и пакетиков для заварки чая: в ближайшие дни в доме будет много народу. В кухне к Филомине и Вайолет присоединилась Диана. Она принесла букет лиловых цветов на длинных стеблях. Опухшие от слез глаза ее были прикрыты темными очками.

— Я собрала их в саду… Для… для торжественного прощания — это, кажется, так называется…

Кухню незаметно заполнил едкий запах.

— Да это ж лук, — сказала Вайолет, принюхиваясь к букету, — трава огородная, — растолковывала она.

— Ой, неужели? — Смущенная Диана залилась румянцем. — Чарльз на меня жутко рассердится.

— Подумаешь большое дело, — сказала Вайолет. — Воняют вот только — это да.

— Тут бы лилии в самый раз были, — заметила Филомина. — Дак ведь они идут по фунту двадцать пять за штуку.

— Что идет по фунту двадцать пять за штуку? — спросил, входя в кухню, Фицрой Туссен.

— Да лилии, те, что сладко пахнут, — ответила Филомина. — Королева-мать их очень любила.

Фицрой до сих пор ни разу не видел Диану живьем. Опытным взглядом он сразу охватил все: лицо, фигуру, ноги, волосы, зубы и нежную кожу, черный костюм фирмы «Кэролайн Чарльз» и остроносые замшевые туфли фирмы «Эмма Хоуп». Чего бы он только не дал за возможность свозить на вечерок эту краснеющую леди в клуб «Стар-лайт» — выпить несколько коктейлей и потанцевать. Поверх цветов лука Диана смотрела на Фицроя. Какой он высокий, широкоскулый, красивый. И одет превосходно: костюм — «Пол Смит», туфли — «Гивз-энд-Хокс». И пахнет от него изумительно. Голос мягкий, густой, как сироп. Ногти чистые. Зубы великолепные. И говорят, он хорошо относится к матери.

— Я хочу купить лилий, не желаете со мной проехаться? — предложил Фицрой.

— Желаю, — сказала Диана, и, оставив старух возиться на кухне, они отправились в цветочный магазин. Диана собралась было обойти машину, чтобы сесть на пассажирское место, но Фицрой крикнул:

— Эй! Ловите! — и бросил ей ключи.

Поймав их, Диана вернулась к водительской двери, открыла ее и скользнула за руль.

Возле полицейского кордона инспектор Холиленд изумленно воззрился на Диану и Фицроя.

— У вас сегодня свидание в тюрьме, миссис Тек?

Диана потупилась и отрицательно покачала головой. С того дня, как Чарльз попал в тюрьму, она каждое утро надеялась получить пропуск на свидание, но его все не было. Перед ними подняли шлагбаум, и Диана двинулась из переулка Ад в тот мир, который ей был более знаком: мир шикарных автомобилей, красивых кавалеров и дорогих цветов. По улице Ноготков она проехала мимо начальной школы, возле которой резвился Гарри. Накинув на голову пальто, он играл в грабителей — любимую свою игру. Объезжая спортивную площадку, Диана увидела Гарриса, который во главе большой стаи диковатых собак промчался по тоннелю через детскую площадку.

Фицрой вставил в стереомагнитофон кассету. Машину заполнил голос Паваротти — «Nessun Dorma»[50].