– Ну, когда ты звонила мне в прошлый раз, недели две назад, ты, помнится, сказала, что я для тебя умер. И что ты больше никогда не хочешь меня видеть.
– Приезжай, пожалуйста. Я больше не могу…
– Ир, ну чего ты не можешь? – теперь его голос звучал действительно раздраженно. – Заснуть без моей помощи не можешь? Чем я тебе должен помочь? Колыбельную, что ли, спеть?
– Скажи, что ты меня любишь, – всхлипнув, попросила Ирочка.
– Я тебя люблю, – мрачно произнес Максим.
– Это правда?
– Нет.
– Тогда зачем, – пронзительно заверещала Ирочка, – зачем ты это сказал?!
– Ты меня попросила.
– Сволочь, – простонала Ирочка и повесила трубку.
Ночью она так и не заснула. Это была уже третья бессонная ночь.
Днем Ирочка добрела до телефона и долго пыталась сообразить, что именно нужно сделать, чтобы вызвать скорую. Потом мучительно тыкалась в телефонные кнопки, и что-то все время срывалось, не получалось, гудело резко, отрывисто и пронзительно. И скучный, невнятный женский голос беседовал с ней – то ли по телефону, то ли откуда-то из угла комнаты.
…Ты – то, что обтянуто кожей… Ты – то, в чем текут потоки жидкости… Ты – то, что моргает…
Ты – то, что глотает… Ты – то, что дышит… Забудь, как моргать… Забудь, как глотать… Забудь, как дышать…
Вроде бы ей все же удалось вызвать скорую: минут через сорок двое мужчин в голубых халатах приехали к ней и какое-то время с ней беседовали, задавали вопросы, писали что-то в тетрадочку, мерили ей давление и рассеянно улыбались. Она отвечала на вопросы медленно и подробно и никак не могла выбраться из собственных бесконечных фраз, долго подыскивала простейшие слова, забывала что-то и не могла вспомнить, что именно, заговаривалась и сама понимала, что заговаривается. Время от времени в их разговор вмешивалась какая-то женщина:
– Забудь, как глотать… Забудь, как дышать… От твоего рта, от твоих ушей и ноздрей тянутся ходы, ведущие к тебе… Ты – то, что внутри твоей головы… Вылезай оттуда… вылезай наружу… там, внутри, ты не сможешь уснуть…
Голос женщины звучал громко и отчетливо, но Ирочка никак не могла понять, где же она прячется. Она спрашивала об этом двоих в халатах, но те говорили в ответ:
– Не волнуйтесь. Мы сделаем вам укол, и вы сразу заснете.
Они сделали ей укол и ушли.
Укол подействовал: Ирочка лежала тихо, неподвижно и не могла говорить, и не могла открыть глаза… Но она не спала.
Она слушала. Все просто кишело звуками. Звуки шуршали, шипели и хихикали по углам, шумно ерзали по ковру, гнусаво подвывали. Они насквозь пропитали комнату, а потом просочились в ее тело.
Тончайший, пронзительный свист сверлил ее мозг. Билось в барабанные перепонки, громко, часто и гулко стучало что-то, желавшее вырваться из ее головы. Бесцветный женский голос обращался к ней то снаружи – и тогда Ирочка просто слушала, – то изнутри – и тогда она открывала рот и шепотом озвучивала слова.
…Ты – то, что в твоей голове… Вылезай оттуда… Вылезай оттуда… Мы все иногда вылезаем… Никогда не знаешь, что из тебя может вылезти…
Так она пролежала весь день, весь вечер и часть ночи – с закрытыми глазами, опутанная звуками. Это была четвертая ночь.
– Только что умерли близнецы, – сказал голос внутри нее так громко и зло, что Ирочка вздрогнула и открыла глаза. – Врачи убили Трехголового. Ему нужна была третья голова. Ему нужно было пришить третью голову. А они вместо этого разлучили две оставшиеся. Разделили его надвое… Разрезали его… Разрезали близнецов… Врачи-убийцы…
Утром голос умолк, а все прочие звуки стали тише. Ирочка лежала с открытыми глазами.
* * *
Полуденная явилась в полдень.
Она была босиком, в белой ночной рубашке до колен, с длинными растрепанными волосами. Она подошла к окну и решительно раздвинула шторы. Дневной свет стремительно ворвался в комнату, и Полуденная, улыбаясь сверкающей улыбкой, подставила солнечным лучам свое юное лицо.
– Ты устала, – сказала она Ирочке. – Почему ты не отдыхаешь? В полдень все должны отдыхать.
– Я не могу заснуть, – ответила Ирочка.
– Ничего, я тебе помогу, – Полуденная погладила ее по щеке. – Только тебе нужно отгадать загадку. Я прихожу – она исчезает. Что это?
– Я не знаю, – ответила Ирочка.
– Хорошо, я переиначу вопрос. Но учти, что речь идет о том же самом. Самая прилипчивая тварь на земле. Что это?
– Не знаю.
– Рукава без рук, штанины без ног, голова без лица, – раздраженно сказала Полуденная. – Это самый простой вариант загадки. Отгадывают даже дети. Итак, что это?
– Не знаю, – вздохнула Ирочка.
– Ты просто дура. Это же тень!
Полуденная деловито удалилась на кухню и вскоре вернулась оттуда, шлепая по паркету босыми ногами. В руке она держала упаковку снотворного.
– Хотите тапочки? – сонным голосом предложила Ирочка.
– Нет, спасибо, я так. К тому же мне скоро уходить.
Сморщенное лицо Полуденной растянулось в беззубую улыбку.
– Вот, выпей-ка это, – она протянула Ирочке целую пригоршню таблеток.
– Хорошо, – сказала Ирочка. – А запить?
Полуденная снова сходила на кухню и вернулась со стаканом воды. Потом приподняла Ирочкину голову и поддерживала ее все время, пока та глотала таблетки.
– Ну вот и все, – сказала Полуденная, когда таблетки закончились. – Я бы ушла просто так… Но за то, что ты не отгадала загадку, я должна тебя пощекотать. Закрой глаза… вот так. Я буду рядом. Я буду щекотать тебя, пока ты не заснешь.
Полуденная потянулась дрожащими старческими пальцами к Ирочкиной шее, подмышкам и груди, и после первых же прикосновений Ирочка стала смеяться.
Она смеялась беззвучно, с закрытыми глазами. Все тело ее сотрясалось от смеха.
Все врачи, нянечки и медсестры собрались в ординаторской. Они сидели за длинным белым столом – а те, кому не хватило стульев, расположились на драном плюшевом диване у стены.
На стол никто из присутствующих старался не смотреть, и все равно все взгляды возвращались к нему. Без привычного хлама, без наваленных высокими стопками медицинских карт, без рецептурных бланков, без бурых от общественного чая, погрызенных по краям чашек, – без всего этого стол выглядел неприлично, вызывающе голым и холодным.
Теперь на нем были расставлены – с какой-то дотошной симметричностью – только четыре предмета: двухлитровая банка с четырьмя красными гвоздиками на одном конце, двухлитровая банка с четырьмя красными гвоздиками на другом конце и две большие фотографии в траурных рамках – в центре.
– Это нехорошо, – тихо прошептал кто-то. – Фотографию нужно было разрезать. И два отдельных букета. Каждой – отдельный букет… Нехорошо.
Портрет у Ани и Яны был один на двоих. Как их когда-то сняли – два недовольных, некрасивых, чуть ассиметричных лица, тесно прижавшихся друг к другу, – так и вставили теперь в черную рамку. Траурный букет у них тоже почему-то был общий…
На второй фотографии была Ирочка. Она казалась недовольной и раздраженной; правая, жестоко выщипанная ниточка-бровь была приподнята, что придавало Ирочкиному лицу еще и слегка удивленное выражение, как будто она спрашивала: «А что здесь, собственно, происходит?
Происходило внеплановое собрание.
– …должны с прискорбием признать, – директор произносил печальную речь, – что мы потеряли сразу двух… то есть, простите, я хотел сказать трех дорогих нам людей. Это девочки Анечка и Яночка, – подбородок директора по-детски дрогнул, – наши девочки, которые, увы, скончались во время операции. И не исключено, что по вине врачей… Впрочем, разделение сиамских близнецов – это очень сложная операция, и риск был неизбежен…
Директор сделал короткую паузу, чтобы успокоиться. Извлек из кармана упаковку с бумажными салфетками, промокнул глаза и вспотевший лоб.
– …Извините. Да, риск бы неизбежен… И это наша коллега Ирина Валерьевна, так недолго проработавшая в нашем интернате в должности старшей медсестры. Ирина Валерьевна… Ирочка – мы ведь все называли ее просто Ирочка, верно? – совсем еще молодая женщина, покончила… совершила… Ушла из жизни по собственной воле. Не нам ее судить. Возможно, именно на нас с вами лежит ответственность за ее безвременную, нелепую кончину… У Ирочки, как рассказала мне ее мать, были неприятности личного… ну, на личном фронте. Из-за этого она очень нервничала и переживала, а мы – мы, ее коллеги и друзья – ничего не замечали… не хотели замечать. Не поддержали. Не поговорили…
Директор замолчал и тяжело вздохнул:
– Объявляю минуту молчания.
Все молча встали. Выждав несколько секунд, сели. Директор остался стоять.
– Это еще не все, – произнес он наконец. – Теперь я хочу кое-кого вам представить.
В ординаторскую вошла нелепо одетая женщина с копной давно нечесаных рыжих волос, выбивавшихся из-под зеленой войлочной шляпы. Верхнюю часть ее лица почти полностью заслоняли большие очки в безобразной роговой оправе. По комнате разнесся резкий запах старых, полувыдохшихся духов. Нянечка Клавдия Михайловна, брезгливо поморщившись, кивнула вошедшей.
