Слева баня с комнатой для Васи на втором этаже. Бревна сруба, такие золотистые еще лет семь назад, стали охристыми, а с северной стороны – серыми. Железная блестящая крыша стала матовой. То, что я делаю руками, тут же начинает меняться и врастать в пейзаж.
При виде построек меня, выросшего в московской квартире, удивляет кажущаяся настоящесть всего этого. Неужели можно самостоятельно натащить на пустую землю разного материала и вручную слепить его таким образом, что в доме ты развешиваешь картинки и фотографии, садишься морозными вечерами с женой на диван, пьешь чай и смотришь сериалы?
Я до сих пор не могу в это поверить, это как-то слишком первобытно, поэтому все построенное мной вызывает у меня удивление. Я по привычке верю лишь в то, что возведено людьми в касках с помощью башенных кранов и тяжелой техники. А вот осокоря, самостоятельно наросшие вдоль ручейка Кривелька, кажутся вполне реальными. На вишнях за баней расселись свиристели, это все тоже настоящее. С самого детства плохо различаю выдумку и реальность.
За баней – жиденький забор из сетки-рабицы, а за ним ничего, сотворенного руками, больше не видно. А то, что могло бы проглядывать далеко вдали, в соседних селах, заслонено осокорями и неровностями ландшафта.
Под огромным умирающим осокорем еще совсем недавно, каких-нибудь двадцать лет назад, мог быть виден дом тракториста Колюшки Родионова по прозвищу Сука Поганая (очень добродушный и безвредный человек был, по отзывам соседей), но уже нет на свете ни Колюшки, ни его сгоревшего дома.
Дальше только то, что можно описывать с помощью слова «раскидывается». Всякие просторы, поля, заросшие луга и лужки, заросли. Я не знаю, могут ли раскидываться заросли и кусты, но, на мой взгляд, они именно раскиданы по поверхности слегка неровной, но, в общем, плоской земли. Эта поверхность занесена голубоватым снегом, а из снега торчат сухие палочки морковника и пижмы, они в принципе довольно неподвижны, только при сильном ветре чуть подрагивают.
Мы с конем находимся на дне бывшего моря, на глубине в сотню или полторы сотни метров. В мелкой Пожве на перекате можно набрать блестящие спиральки аммонитов или ростры белемнитов, плававших в этом море. Они окаменели за сто миллионов прошедших лет, и течение вымывает их из голубоватой глины. Начни копать яму на том месте, где я стою, и метра через полтора-два пойдут слои красной и синей глины с этой палео-живностью, чередуемые прослойками песка. А что будет еще ниже, я не знаю, не копал. Мы все: и я, и Любка, и конь Феня, и морковник с пижмой, и осокоря, и лисы с куропатками, и косули – мы все скромно копошимся на тонкой черной пленочке, покрывающей бывшее морское дно.
С весны до осени сквозь эту переполненную бактериями и грибами пленку пышного чернозема проталкиваются корни растений, черви, кроты и насекомые, ее топчут копыта, лапы и подошвы обуви. В ней и на ней всё шевелится, гниет, пахнет, тянет соки, пожирает друг друга и отжимает друг у друга всякие необходимые вещества. Ты не успеваешь оглянуться, а Любка уже шлет тебя выкашивать заросший неутомимыми травами двор, потом мы сражаемся с сорняками, они стремительно наступают на огород. Мы активно участвуем в этой суете, устроенной на жирной, пачкающей руки почве, которая в дождь мгновенно превращается в грязь. Терзаем ее культиватором, лопатой, бросаем в нее семена, удобряем навозом и золой.
Любка ездит в райцентр «на ногти» к Насте Горячкиной, они вместе придумали идеальный стиль для деревни – белый лак и черные каемки. Французский маникюр наоборот. Выглядит эффектно, и земля под ногтями не заметна после работы на огороде.
Дальше двух метров вглубь я не копал, но, кажется, туда простирается тоже какой-то важный пейзаж, плотный и непроглядный. За неделю до моего рождения начали бурить Кольскую сверхглубокую скважину, пробурили двенадцать с лишним километров и бросили тридцать лет назад. Так и не узнали, что там, на дальнем горизонте этого пейзажа, уходящего вниз, в страшную плотную толщу. Там могут обитать только лавкрафтовские непостижимые монстры. По ночам в ясном небе мне открывается еще один движущийся пейзаж, где отсутствует для нас всякая перспектива. Мы пытаемся сделать его горизонт чуть ближе, его холод чуть теплее, украшая небо названиями, мы населяем его медведицами и древнегреческими героями, чтобы видеть что-то хоть немного знакомое, а не вглядываться в расширяющуюся бесконечность. И остаемся кишеть и устраивать специальные военные операции бок о бок с осокорями, жуками и куропатками на поверхности черной жирной земли. Совместная с ними жизнь на почве не дает полноценно почувствовать себя центром мироздания. Чтобы возвысить себя над черной почвой, конями, грибницами и кротами, нужно ехать в город.
Город гласит, что мир устроен и живет по законам. Неважно, это законы божьи, государственные или законы природы. Все они или придуманы человеком, или постижимы. Город с помощью асфальта и ночной засветки отсекает от тебя неимоверное под и непостижимое над.
Конь продолжает рыть передней ногой в предвкушении и подчеркнуто отворачивает в сторону голову, чтобы показать свои мирные намерения. Он говорит мне, что совсем не против сближения, он даже настаивает на сближении, ждет его. Так что закончим с пейзажем.
Я открываю калитку в леваду, и мы идем к тому месту, где дается каша. Пока что миска моя, и я отгоню его от своей каши, если он будет слишком нетерпелив.
Конь еле сдерживает вожделение, поэтому я шагаю напыщенно, покачиваясь, расставив локти в стороны, максимально раздувшись в размерах. Подчеркнуто неторопливо ставлю миску на снег, медлю, потом отхожу и приглашаю его.
Вот оно – первое сладкое ухватывание. Набит полный рот, каша валится между губами, и Феня изворачивает от удовольствия шею. Я уже сдулся, я вернулся в свои обычные размеры. Представляю себя со стороны, каким я выглядел минуту назад, и мне смешно. Моя обида на весь мир уходит, поскольку невозможно серьезно смотреть на то, как сладострастно ест гордый старый конь из человеческой миски, ворочает языком, переступает копытами – сосредоточенно воссоединяется с размоченными лошадиными мюсли. Мы каждый, как умеем, копошимся на тонкой плодородной пленке Земли, раздуваемся в размерах, чтобы у нас не отобрали тарелку с кашей раньше времени, сражаемся с жуками за урожай на дне высохшего древнего моря.
В центре видимого мне пейзажа обиды утрачивают свою значимость. Это очень важно, это спасает. Надо только не уставать вглядываться. И я вглядываюсь.
Порой меня охватывает детское ощущение, будто мои зависимости и мои обиды запустили эту специальную военную операцию. У младенцев так случается – им кажется, что они и есть движитель этого мира и всех его проявлений. Это проходит при взрослении, но иногда, видите, возвращается. Как бы там ни было, у меня в сознании как-то сплелись мои великие обиды и начало СВО. Не знаю, как вы все это ощущали, а я – вот таким образом.
Ну и еще раз мартовское томление прервалось, когда я ненадолго съездил в Новосибирск к Васе, а потом добрался до Алтая, повидал старых друзей по заповеднику. Когда я вернулся, конь уже не вставал на дыбы.
Май – июль
Животные корма и покорение кобылы
Если конь Феня видит в наших руках недоуздок, он с удовольствием выходит из катуха для занятий, ему нравится общаться. Но мы занимаемся с ним все меньше и меньше. Мы не достигли особенных успехов в дрессировке, а то, что достиглось, быстро забывается.
Сначала мы отказались от нарезанной морковки в кармане – она перевозбуждает его. Затем отказались от недоуздка, затем от надоевших упражнений.
Беда с упражнениями в том, что после каждой команды или указующего движения с нашей стороны конь смотрит на нас в задумчивости. То ли не хочет, то ли не понимает. Посмотрите в ответ на него, на его сухую морду, на огромное тело, созданное для движения. Вот и мы смотрели со смущением.
Когда с человеком не о чем разговаривать, можно прикрыться словами, когда нечем вместе заняться, можно играть в настольные игры, жарить и есть шашлыки, ходить по магазинам, даже если все это вам не очень интересно. Просто договорились и пошли. А с лошадью у нас так не выходит. Трудно увлечь его тем, чего ты сам не очень хочешь делать. Я, например, ненавижу делать любые упражнения, гантели или учебники вызывают у меня тошноту. Так что его тоже, наверное, тошнило.
