— Это так задумано? — спрашиваю.
— Нет, конечно, — говорит Володя. — Измажьте ему кровью руки.
На репетиции, вылезая из джипа, случайно слегка задеваю кейсом дверь. Джип не новый, но дорогой. Водитель занервничал, пристально осматривает дверь, ему кажется, что осталась царапина. Царапины там никакой нет, но я его понимаю. Я тоже отношусь к своим автомобилям, как к родным. И я знаю, что такое царапины, даже самые малозаметные, где бы они не были. Поэтому в следующих дублях беру кейс в охапку, прижимаю к груди, чтобы, не дай бог, снова не задеть машину! Играю и думаю: «Вот, пожалуйста, еще одно подтверждение, что подсказки везде. Водитель со своим трепетным отношением к машине подсказал верное состояние. В руках у меня не просто кейс. Из-за лежащих в нем документов убили человека. И, возможно, убьют еще — этот кейс на вес золота!»
…Закрытое решеткой окно. На фоне окна табуретка. На табуретке голая сгорбленная фигура. Это — я. В кадре меня стригут. Когда готовили сцену, консультант сказал, что я должен быть по пояс голый — так обычно стригут в зоне. Не очень мне понравилась его идея. После стрижки под машинку буду весь день чесаться — душа под рукой нет. Домой помыться тоже не отпустят — некогда. И тут я подумал — раз все равно страдать, то какая разница — буду я страдать по пояс или по пятки?
— Зачем тебе раздеваться по пятки, когда можно раздеться только по пояс? — спрашивает Володя.
— А за тем, Володенька, что, если я разденусь по пояс, то это будет просто тюремная эротика, а если по пятки — то уже метафора. Мол, жил-был на земле человек по имени Родион, и у него было все. И продолжал Родион брать все, что само плыло к нему в руки. А в руки к нему плыл весь мир! Весь мир, со всеми его благами…[9] Но ополчились на Родиона враги его, и предал лучший друг, и отвернулась любимая. И ничего не осталось у Родиона, кроме скорби его. Сидит теперь в одних ботинках — да и те казенные — клянет судьбу свою горемычную, а жестокий зек срезает ему волосы! И выходит, что в этом подлунном мире — олигарх ты, или бомж — невозможно ничего удержать, все зыбко, и нет ничего постоянного…
Для сцены избиения вызван каскадер. Но на среднем плане, когда в кадре все еще я, и ничего страшного произойти не должно, актер, играющий, охранника, заигрывается. Актеры иногда заигрываются — это нормально. Но страшно, если в этот момент у актера в руках настоящая резиновая дубинка. Последнее, что помню, это летящий навстречу пол. Хотя, говорят, я еще пробормотал:
— Черт, как же не везет…
Прихожу в себя, голова гудит, на затылке кровавая шишка величиной с грецкий орех.
Под руки выводят во двор, сажают в раскладное кресло, кладут на голову мокрое полотенце.
— Сниматься сможешь? — осторожно спрашивает Володя.
«Это еще одно испытание, — внушаю себе. — Кто-то хочет, чтобы я сдался, уступил. Нельзя!» На память приходят несколько цитат. Например:
«Большинство разочарований в жизни случается потому, что люди не подозревают, как близко они находились к успеху, когда отступили…»
И еще:
«Вы не можете ничего поделать с длиной жизни, но вы можете сделать что-нибудь с ее шириной и глубиной…»
И еще:
«Чем медленнее мы двигаемся, тем быстрее умираем. Мы не лебеди. Мы акулы…»
Возвращаюсь в камеру и снова пытаюсь играть. Текст вязнет, слова как будто пробиваются сквозь расплавленный воск или кисель. Снова сажусь во дворе, держу на затылке мокрое полотенце. Из-за стены доносятся свирепые крики охранника, избивающего моего дублера…
Когда объявляют обед, еду в больницу на рентген и томографию. Приговор врача — неделя постельного режима. Врач не знает, что это невозможно — у нас есть всего десять дней на зону, там так много надо снять!
…Консультант по зоне Санек отсидел двенадцать лет за убийство мента. Сел в двадцать один год, вышел в тридцать три… Милиционер, которого он избил, умер спустя три часа после избиения. По словам Санька, это и спасло — получил срок за непреднамеренное убийство, а так намазали бы лоб зеленкой, то есть расстреляли. У нас Санек играет самого себя — Володя написал для него небольшую роль. Володя и нашел Санька. Когда снимали аэропорт, бывший зек подрабатывал в массовке. Володя обратил внимание на его наколки и взял на заметку.
В жизни консультант одет в короткую потертую кожаную куртку и широкие штаны, зауженные от колена вниз, так называемые бананы — кто жил в 80-е, знает… И сам, как эта куртка — тертый, но прочный и живучий… У него маленькие, холодные, пронзительные глаза, широкие скулы, короткие темные волосы. В волосах ни сединки — видимо, закрашивает. Еще он старается чаще улыбаться и носит очки. Я подглядел — вместо линз простые стекла. Должно быть, Санек думает, что очки придают ему интеллигентности.
…Пятница предупреждает Родиона о готовящейся расправе. Зеки приговаривают Пятницу за это к казни. Родион идет к смотрящему зоны спасать друга.
— Не трогай Пятницу! — кричу на весь барак. — Он просто хотел помочь… Я отдам тебе все мои заначки, только оставь его в покое!
Володя хочет, чтобы в этой сцене я заплакал.
— Можно, я заплачу только на «крупняке»? — прошу. — Я не знаю, как это делать много раз подряд, я не робот…
Сняли общий план, в котором слез не видно и можно не доводить себя до реальных слез.
Пока перед «крупняком» поправляют свет, выходим в коридор.
— Я читал, что американские мегазвезды, такие, как Николсон, Де Ниро, Аль Пачино, в трудных эмоциональных сценах тоже делают только один дубль на крупном плане, — говорит Володя. — Один золотой дубль! Серьезные сцены там долго репетируются, но когда приходит время крупного плана, актер выкладывается на всю катушку в одном единственном дубле и, если по каким-то техническим причинам все же надо повторить, повторяют съемку в другой день.
Санек молчит. Только губы у него слегка шевелятся. Как будто подсчитывает, сколько при их гонорарах стоит один такой дубль.
— Это многое объясняет, — говорю. — Тут на днях пересмотрел «Пролетая над гнездом кукушки». Там в некоторых сценах Николсон так играет! Трудно представить, как это возможно повторить десять раз подряд.
— Мой любимый фильм! — обрадовался Володя. — Я смотрел его миллион раз… Николсон там такой живой и сложный! Твой герой тоже получается сложным. Вижу, как ты ищешь, пытаешься сыграть сложнее. Я тоже, когда был актером, старался играть сложнее. Как хорош сложный Форест Уитакер с этим своим птозом верхнего века! Или сложный Филип Сеймур Хоффман, этот старик, которому нет еще и сорока пяти! Они странные. Странность и сложность всегда интересней понятной прямолинейности.
«К сожалению, у нас мало, кто умеет играть шепотом, — думаю. — А ведь шепот — это прямая речь кино…»
— Что такое птоз? — интересуется Санек.
…Дубль удачный, но оператор просит снять еще один.
Когда сыгран отличный дубль, следующий положить в десятку трудно. Мешает послевкусие. Его хочется продлить, повторить результат. По Станиславскому, результат играть нельзя — для профессионального актера это, как дважды два четыре. Но соблазн слишком велик. В голове сами собой прокручиваются, одна за другой, каждая секунда удачного дубля, не можешь отказать себе в удовольствии посмаковать сиюминутную победу. Поэтому следующий дубль редко получается удачным. Пока не вернешься к исходной точке, не поведешь новую тропинку по целине, хорошо не получится.
— Вышка, — комментирует Санек последний дубль, что на его языке означает «очень хорошо».
— Снято, сцена закончена, — кричит Володя от мониторов, подходит, жмет руку. Лицо счастливое. Санек тоже жмет руку.
— А ты знаешь, что тебе нельзя пить? — вдруг резюмирует тоном знатока.
— Почему? — я еще не отошел от сцены и не понимаю, он сейчас о ком — обо мне или о моем герое.
— Нервная система у тебя ни к черту, — поясняет Санек. — После проекта давай, лечись. У нас тут в пятнадцати верстах по брестскому тракту есть отличная психиатрическая лечебница, меня там после запоя за два дня приводили в себя… Если что, у меня там знакомый санитар — мы с ним вместе чалились.
— Почему ты думаешь, что ему надо лечиться? — заинтересовался Володя.
— Я сидел, смотрел на него, пока он играл. Он так заводился, заводился с каждым дублем, лицо пунцовое, слезы из глаз, испарина… Я думал, сейчас начнется истерика…… Знаете, сколько я видел таких на зоне! Человек держится, держится, а потом вдруг — Бац! — и слетел с катушек: белая пена изо рта, судороги и все такое…
— Он актер, это его профессия. — смеется Володя. — Не бойся, Саня, пены изо рта у него точно не будет, я не допущу!
Через пару дней незадолго до обеда захожу в гримваген на перегрим и попадаю в объятия Паши Глазкова. Три дня у Паши лафа — по одной сцене в день и море свободного времени! От этого вид у него, как у кота, объевшегося сметаной.
