И вот однажды утром нашла на Дашу такая тоска, что свет ей стал окончательно немил, и спросила она себя — в чем же я виновата? Может, йети спал, должен же он когда-нибудь спать, а может, отвлекся на еду, — но ей впервые удалось отойти от избушки на полтора километра в ту сторону, куда она прежде не ходила; как-то все тело ее потянулось в эту сторону, словно там можно было как следует поваляться, раз в жизни, напоследок; и когда она прошла еще сто метров, чувствуя, как просыпается в ней прежняя невыносимая тоска, и завыла от этой тоски, от того, что никогда уж ей, верно, не спастись, — тут-то ей навстречу и вышли пять человек с рюкзаками, и тоска оборвалась, как перетянутая струна.
Савельев сидел с красавицей у костра и ничему не верил из того, что она говорила. В нем боролись два, а может, даже три чувства. Первое чувство было, что счастье ужасно изменило ему: вот нашел — а оказалась порченая. Да и кто бы не сошел с ума за три месяца блужданий по тайге. Но как она выжила? Неужели ее действительно кормил йети? Быть этого не может, бабкины сказки. Следовательно, случилось другое чудо, о котором он понятия не имел и отпечаток которого лежал теперь на этой девушке, так похожей на блеклую фотографию из его нагрудного кармана — и все-таки совершенно другой. Что-то ужасное случилось с Мариной Лебедевой, пока она ходила по лесу, что-то непостижимое случалось тут со всеми, после чего они либо исчезали, как группа Скороходова, либо выходили такими, как съевшие друг друга охотники, Сырухин и эти, как их. Но не может же быть, чтобы все сошли с ума? И шкура на ней подозрительно медвежья. И главное — это было второе чувство, еще более навязчивое, — Савельев понимал, что так врать нельзя; что Марина Лебедева была другая, а тут были бухгалтерское училище, певица Зара и котюленька. Не мог человек до такой степени выдавить из себя всю цивилизацию, выходить, вытоптать ее по тайге. Но тогда приходится признать, что она убила медведя и видела йети, но все это, конечно, развеется в Перове, когда они привезут туда и предъявят Марину Лебедеву. Третье же чувство, в котором стыдней всего было признаться, заключалось в том, что Савельеву отчаянно не хотелось предъявлять в городе Марину Лебедеву. Тогда она уж точно не досталась бы ему, девочка из молодежного отделения ИРОСа. И пусть бы, думал Савельев, она оказалась Дашей Антиповой. Пусть бы она была из деревни Булыгино. Пусть бы у нее был в деревне Ждановка валяльщик. Валяльщика мы как-нибудь перешибем. Пусть бы она была навеки моя, не может же быть, чтобы женщина с таким родным лицом не полюбила меня рано или поздно. И пусть даже придется тогда признать, что существуют йети, а по осенним полянам ходят лесные тени, — за Марину-Дашу он готов был и не такое признать, тем более что проскакивала между ними некая искра. Ясно же всегда, есть искра или нет. Он ее спас, вырвал, можно сказать, из лап. Если она свихнулась, он ей этот вывих вправит, в конце концов это его профессия. А если она и есть Даша Антипова, что же, с ней можно начать с нуля. У нее почти пустая голова, из которой за три лесных месяца выдуло последнее. И будет у него в результате как бы портативный «Беркут» с начинкой от Vega.
Они долго уже сидели у костра, а все прочие расползлись по палаткам, предоставив Савельеву побыть наедине со своей мечтой. И Савельев никак не брал в толк, отчего она за три без малого месяца в тайге не превратилась в йети сама, не одичала, и даже пахнет от нее не потом и запущенностью, а обычной лесной прелью? Вода у нее была, во время дождей даже слишком много воды, и ручей тут тек, и даже ключ в одном месте был, она все обещала показать; положим, она даже мылась, — но и они в профилактории мылись, а все-таки после побега и суток блуждания по тайге от них разило усталостью и грязью. Может, она и не человек вовсе? — подумал Савельев.
— А можешь ты объяснить, как он напускает эту вину?
— Как объяснить?
— Ну просто — как он делает это?
— Могла бы объяснить, так сама бы делала, — просто объяснила нечеловеческая Даша. — Я что могу объяснить, то сама могу. А переживается очень тяжело. Будто хуже меня нет.
Савельев вслушивался, пытаясь настроить свой внутренний приемник на чувство вины, но то ли йети не занимался групповым гипнозом, то ли мужскую психику в самом деле трудней прошибить. А может, йети спал, потому что было уже около пяти. Пора было спать и Савельеву, не говоря о Даше, которая, по ее признанию, вообще в последнее время почти не могла уснуть, потому что очень уж страшно сделалось осенью в тайге, а по ночам так и вовсе. Но Савельев чувствовал неловкость — ему надо было пригласить Дашу в свою палатку. Стоило ей сбегать от йети, чтобы попасть в мужские лапы? Савельев не хотел к ней приставать, он и думать об этом не мог, но молодость двужильна, и отучить ее от главного нелегко.
— Пойдем поваляемся? — сказала она жалобно, и Савельев внутренне просиял, но в ту же секунду безо всякой дополнительной настройки ощутил, что такое чувство вины. Этот йети, безусловно, знал свое дело. В следующий момент Савельеву показалось, что на него обрушилась вся палая листва этой осени, вся эта пустая и липкая тайга, все осенние тени, сколько их есть: не чувство вины, — куда годятся эти слабые слова? — но полное и внятное понимание, что его не должно быть на свете, что мир выталкивает, вычитает его; что все его беды были им честно заслужены, а счастья не будет больше никогда.
Это чувство наваливалось сразу, не проступая, а обступая. Савельев был кругом виноват перед всеми, кого затащил в экспедицию, потому что они, конечно, не выйдут отсюда, так и будут кружить среди наркоманов, безумцев, заводчан, безлюдных пространств и фальшивых племен. Он был виноват перед Мариной Лебедевой, которую вовремя не спас, и вот теперь пожалуйста, — и перед всеми, кто улетел с ней на самолете. Ведь он мечтал втайне, чтобы они все погибли, а она осталась, — а желание радиста имеет материальную силу. Он вспомнил все свои малочисленные врачебные ошибки, и все школьные конфликты, и преследующее нас всех с младенчества чувство нашей тут неуместности, и потянуться в этом состоянии к Даше Антиповой было трудней, чем подпрыгнуть при перегрузке в 3g.
Савельев понимал, чем заслужил все это. Он посягнул на Дашу, а она была собственность лесного жителя. Что же, значит, они бывают? Разумеется, как не бывать. Колупни сегодня Россию — и тут же провалишься в такое, что и в былинные времена показалось бы пережитком; Россия кишела ведьмами, феодалами, доисторическими племенами, в ней водилась теперь любая нечисть, и стоило отойти на шаг от протоптанной поколениями тропы — в кустах таился труп, пьянь, ребенок-урод, небывалое животное или трехметровое насекомое. Ничего уже нельзя было сделать — только ждать, пока все это самоорганизуется. Савельев был тут безнадежно чужим и чувствовал это с такой остротой, как никогда прежде.
Но вдруг безумный напор ослабел, словно поделился надвое, и Савельев почувствовал присутствие другого человека, словно вставшего между ним и страшным излучением вины. Этот человек — высокий сутулый старик в одежде, напоминающей рясу, — был похож на черного монаха из легенды, но Савельев узнал его. Лучше бы это, конечно, был черный монах.
— Шухмин? — пролепетал он.
— А я гляжу — костер, — сказал старик внятным полушепотом. — Дай, думаю, посмотрю на людей. Простите меня. Это я, все я виноват.
— Я расскажу вам, — повторял старик. — Конечно, я расскажу вам. Мне никогда никто не верил, но что же делать? Я только и могу это рассказывать. Я, может быть, только затем и живу.
Теперь уже вся группа Савельева сидела у костра и слушала последнего человека из группы Скороходова. Валя Песенко до сих пор не понимал, снится ему все это или мерещится наяву. Допустить, что все происходит в действительности, он не мог.
— Нас, как вы помните, было девятеро, — рассказывал Шухмин, в котором — и это было всего страшней — под сетью морщин ясно угадывался тот юноша пятьдесят девятого года в ковбойке: он удивительным образом сохранился, словно получил тут, в тайге, вечную молодость. — Мы остановились на ночлег в палатке на восточном склоне Тур-горы, выпустили вечернюю стенгазету и поужинали. Потом легли спать. Разбудил нас ужасный грохот и крик Коли Станицына — он почувствовал, что всю правую часть палатки завалило. Видимо, ложась спать, мы подрезали наст. Лавина сошла правей, но задела нас краем.
— Значит, все-таки лавина, — прошептал Валя.
— Да, — кивнул старик, — лавина. Но это было не все, далеко не все… Мы разрезали палатку изнутри и попытались выбраться. У Станицына была раздроблена нога, он страшно кричал, когда мы его тащили. Ночь была холодная, температура резко упала. Мы не успели одеться и взять вещи. Стали спускаться по склону, поддерживая Станицына, потом поняли, что он не может идти, и понесли его. Но тут из-за хребта выплыл огромный огненный шар, похожий на страшно раздутую луну. Он плыл над нами и вдруг взорвался — взрыв был ослепительный и, видимо, огромной температуры… Сашу Брянского ослепило сразу, он упал, закрыв лицо руками, и не шевелился больше.
