— Что вы вяжете? — спросил он как-то ее из любопытства, терпеть которое в безмолвии было сверх всяких сил.
— Ты еще узнаешь, — загадочно ответила она.
Он обратился к отцу:
— Па, что она вяжет?
— Не суйся не в свои дела.
— Я только спросил.
— Не приставай к людям.
— Роза, что она вяжет? — спросил он у своей сестры.
— Шерсть, — ответила Белл.
— Белл, я это знаю. Но что она делает из шерсти?
— Вяжет, — сказала Эстер.
Мачеха Голда вязала, вязала, она вязала вечно. Сегодня она спросила:
— Тебе нравится моя шерсть?
— Что?
— Тебе нравится моя шерсть?
— Конечно, — ответил он.
— Ты никогда не говорил об этом.
— Мне нравится ваша шерсть, — сказал Голд, в замешательстве отступая к кожаному креслу у двери.
— Он сказал мне, что ему нравится моя шерсть, — услышал он ее сообщение об этом его зятьям Ирву и Максу. — Но мне кажется, он морочит мне голову.
— Как твоя поездка? — сделала отвлекающий маневр его сестра Эстер.
— Отлично.
— Где ты был? — спросила Роза.
— В Уилмингтоне.
— Где? — спросила Ида, проходившая мимо с подносом.
— В Вашингтоне, — сказала Роза.
— В Уилмингтоне?
— В Уилмингтоне.
— В Вашингтоне.
— В Вашингтоне?
— В Уилмингтоне, — поправил он их всех. — Штат Делавер.
— Ах вот как, — сказала Роза с расстроенным видом.
— Как твоя поездка? — спросила Ида, возвращаясь назад.
Голд кипел.
— Он сказал, что все было отлично, — ответила Эстер, опережая Розу, и направилась к кофейному столику, на котором стояли тарелки с печеночным паштетом и рублеными яйцами с луком, их содержимое таяло под напором маленьких ножичков, намазывавших паштет и яйца отдельно или вместе на круглые крекеры или небольшие ломтики ржаного или очень черного тминного хлеба.
— Познакомился там с какими-нибудь хорошенькими девушками? — спросила Мьюриел. Младшая из присутствующих сестер, Мьюриел всегда чувствовала себя обязанной быть современной.
— На этот раз нет, — ответил Голд с полагающейся для такой ситуации ухмылкой.
Мьюриел вспыхнула. Ирв хохотнул, а Виктор, муж Мьюриел, казалось, смутился. Роза переводила внимательный взгляд с одного лица на другое. Голд подозревал, что она стала плохо слышать и, вероятно, ничего не понимает. Муж Розы, Макс, почтовый служащий, последнее время стал глотать слова, и Голд никак не мог понять, замечает ли это кто-нибудь, кроме него.
Эстер вернулась с тарелкой для Голда, в другой руке она держала наготове солонку.
— Это тебе, — заявила она своим дребезжащим голосом. — А это твоя персональная солонка.
Голд съежился.
— Не балуй его, — грубо пошутила Мьюриел, пепел сигареты, прилипшей к ее губам, сыпался ей на грудь.
Женщины в семье Голда считали, что он любит все очень соленое.
— Не соли, пока не попробуешь, — крикнула через всю комнату Ида. — Я его уже солила.
Голд проигнорировал ее слова и продолжал солить крекер. Чьи-то пальцы стащили остальные с его тарелки. Эстер и Роза, каждая в отдельности, принесли ему еще. Сид с интересом наблюдал за ним. Ну и лица — обосраться от них всех можно, думал Голд. Ну и люди. И все они с прибабахами. Даже Белл, последнее время. А особенно его мачеха. В его памяти навсегда осталась первая встреча с мачехой. Сид улетел во Флориду на свадьбу, вернулся с новобрачными и устроил прием у себя дома, на Грейт-Нек. Вслед за представлениями последовало неловкое молчание; никто, казалось, не знал, что говорить дальше. Голд отважно выступил вперед и попытался рассеять напряженность.
— И как, вы хотите, — сказал он самым своим светским тоном, — чтобы мы вас называли?
— Я бы хотела, чтобы вы относились ко мне, как мои собственные дети, — ответила Гусси Голд с любезностью, не уступавшей его собственной. — Я бы хотела думать о вас как о собственных детях. Пожалуйста, называйте меня мамой.
— Отлично, мама, — согласился Голд. — Добро пожаловать в нашу семью.
— Никакая я тебе не мама, — оборвала она.
Рассмеялся только Голд. Все остальные, вероятно, сразу же поняли то, что не дошло до него. Она была не в своем уме.
МАЧЕХЕ Голда с детства внушили, что есть при людях неприлично, и она, как всегда, появилась в столовой со своими вязальными спицами и соломенной сумочкой. Четырнадцать взрослых разместились локоть к локтю за столом, рассчитанном на десятерых. Голд знал, что не у него одного нога застряла под скобами, удерживающими раздвижную столешницу. Я столько раз присутствовал на подобных сборищах, что тошно вспоминать, сокрушался про себя Голд. Дочь Иды ушла куда-то на вечер, а сын учился в колледже и не жил дома.
— Я вижу на столе, — провозгласил Сид с таким подавляющим дружелюбием, что все мускулы Голда рефлекторно напряглись в предчувствии какой-нибудь пакостной шутки, — картофельную запеканку Белл, пудинг Эстер, картофельный салат Мьюриел, а Роза сделала… — он запнулся.
— Я сделала кнейдлах[3] из мацы, — сказала Роза, вспыхнув.
— И кнейдлах Розы.
— И мою шерсть, — сказала мачеха Голда.
— И вашу шерсть.
— Тебе нравится моя шерсть? — спросила она с таким кокетством, что могло показаться, будто мнение Сида для нее чрезвычайно важно.
— Готов поспорить, это самая вкусная шерсть в мире.
— А вот ему не нравится, — сказала она, метнув взгляд на Голда.
— Мне нравится, — слабо парировал Голд.
— Он мне никогда не говорит, что она ему нравится.
— Мне нравится ваша шерсть.
— Я не с тобой говорю, — сказала она.
Виктор рассмеялся громче других. Виктор был убежден, что и Голд, и Ирв смотрят на него сверху вниз. Это и на самом деле было так, но Голд не питал к нему никаких недобрых чувств. Виктор, краснолицый и здоровый как бык, хорошо относился к Мьюриел, ему нравилась Белл, на него всегда можно было положиться, если для перевозки чего-нибудь тяжелого требовались его рефрижераторы и рабочие. Его осанка неизменно, сидел он или стоял, была настолько близка к идеальной, что казалось, он удерживает себя прямо лишь ценой неимоверного физического напряжения. Голд был уверен, что Виктора первого среди них хватит удар.
— А я сделала медовую коврижку, — надув губы, сообщила Гарриет. — Наверняка испортила. Хотела сделать из Джелл-О[4], но побоялась за ваши животы.
— И медовую коврижку Гарриет.
— Много крахмала, — сказал Макс, который, кроме диабета, страдал еще и какими-то нарушениями кровообращения. С гримасой беспокойства на лице Макс отверг все, кроме куриных крылышек, ломтика тушеного мяса, который он очистил от жира, и зеленого горошка.
Эстер была окружена вниманием Милта, поклонника, ухаживавшего за ней с почти бессловесным терпением. Она сидела неподвижно, не глядя на него. Милт, старший брат делового партнера ее покойного мужа, был осторожным, почтительным человеком, который, приходя на их семейные сборища, становился немногословным. Милту исполнилось шестьдесят пять, он был старше Сида и всю жизнь оставался холостяком. С ловкостью циркача он положил вторую ложку пудинга Эстер ей на тарелку, а потом еще одну ложку себе. Эстер поблагодарила его, нервно улыбнувшись.
На столе стояли блюда с мясными клецками и фаршированными шейками и глубокая широкая миска картофельного пюре на курином жиру и с жареным луком; Голд мог бы умять это пюре один.
Ида спросила Голда:
— Какие новости?
— Никаких.
— Он пишет книгу, — сказала Белл.
— Правда? — сказала Роза.
— Еще одну книгу? — с издевкой спросил его отец.
— Чудно, — сказала Эстер.
— Да, — сказала Белл.
— О чем книга? — спросила Голда Мьюриел.
— О жизни еврея, — сказала Белл.
— Чудно, — сказала Ида.
— О чем это? — требовательно спросил его отец.
— О жизни еврея, — ответил Сид, а потом через стол обратился к Голду. — Какого?
— Что какого? — осторожно спросил Голд.
— О жизни какого еврея?
— Я еще не решил.
— Он еще и статьи новые пишет, — сказала Белл.
— Большая ее часть будет посвящена общим вопросам, — неохотно добавил Голд.
— Это что значит? — потребовал немедленного ответа отец Голда.
— Эта книга о том, что значит быть евреем, — сказала Белл.
Отец Голда хмыкнул.
— Он-то что об этом знает? — загрохотал он. — Он даже и родился не в Европе.
— Книга будет о том, что значит быть евреем в Америке, — сказала Белл.
Отец Голда был выбит из седла только на одну секунду.
— Он и об этом знает не так уж чтобы очень. Я таки был евреем в Америке подольше него.
— Ему за это деньги платят, — не сдавалась Белл. Голду хотелось, чтобы она остановилась.
— Сколько тебе заплатят? — не отступал отец Голда.
