Скотт Рейнольдс в отчаянии бросается на постель и берет книгу. Он читает медленно — пусть воображение унесет его назад, назад! Пусть сон, предобеденный сон смежит его веки, пусть он уснет, как император Фока, упоенный сладостной и безопасной отдаленностью времени и пусть он услышит во сне не «Эйс тин полин», а «Эк тис полеос!»[7]
Хитроумно ускользнуть от самого себя, погрузиться в созерцание и махнуть рукой на все — это значит замкнуться в своем старческом эгоизме, ты, шестидесятилетний, всеми уважаемый, известный всему миру ученый! Ты плохой отец и супруг, самодур и лицемер!..
Почему обвинения, которыми он осыпает себя так щедро, не вызывают никакого нравственного отклика у него в душе? Почему там словно кто-то ему подмигивает? Да ведь он уже не принимает всерьез даже себя самого… Старые мысли. Скотт Рейнольдс! Пускай себе шелестят, ты же усни под те звонкие вскрики, что долетают с пляжа вместе с плеском волн…
Тот самый Скотт Рейнольдс, которого называли «веселый старикан», в тот же день после прогулки по берегу моря надсмеялся над «божественными напитками» и «единственно возможным для человека климатом», презрел «сладостную отдаленность времени» и снова стал физиком Скоттом Рейнолвдсом, который, при всем своем блестящем уме, никогда не постигнет тайных путей противоречий в самом себе, но навсегда запомнит те минуты, когда тот, другой дух, который был у него под запретом, сграбастал его и покончил с игрой.
Его швырнуло с кушетки, босого, лохматого, к письменному столу, где он держал чистую бумагу для писем. Он схватил ручку, и целых пять часов бумагу унизывали формулы и вычисления, похожие на магические знаки, все лампы и теперь еще горели (видимо, он их зажег, потому что в тот торжественный миг сознание требовало света), внешний мир исчез в гипотетических построениях, которые все еще витали у него в уме, море не шумело, и время остановилось. Радость боролась со страхом — так бывает, когда идея только что столкнулась с действительностью, а воображение еще не может освободиться от той физической реальности, перед которой эта действительность кажется мнимой.
Невероятным и смешным казалось, что в этих разбросанных по столу листочках заключена одна из тайн вселенной, что взломана еще одна запертая дверь, а сомнения продолжаются, продолжаются и вызывают растущее беспокойство, а воспоминания о прошедших днях его усиливают… Прежний Скотт возмущается и спрашивает, зачем были все эти скандалы с Мэри и с друзьями, зачем он приехал в эту маленькую социалистическую страну, еще здоровую, с незараженной землей, без наркоманов, без гангстеров и бизнесменов, без вьетнамской войны — настоящую тихую провинцию, управляемую красными… Твои чудачества и детские выходки были притворством, лживым смирением и передышкой. Эти утренние праздники души, это упоение маленькими радостями и сладкой печалью, твои наивные мечты, твое напускное легкомыслие, твоя отчужденность — все это было тщетными попытками спастись от дьявола. И ты в самом деле верил, что ты такой и есть? «То была твоя душа», — говорит прежний Скотт. «То было счастье жить на этой земле маленькими радостями. Откажись от своей идеи. Все равно ведь это только идея. Разве ты не знаешь, что там на нее наложат лапу и что тебя опять заточат с другими, такими же, как ты, в какой-нибудь пустыне на краю света? Результатом будет новое Аламогордо, новые обманы, лицемерные оправдания и объяснения. Однако на этот раз будет триста миллионов убитых и пятьдесят миллионов потерявших рассудок! Отвернись от этого ада, удовольствуйся гордым сознанием, что ты мог, но не пожелал! Что тебе мешает поступить так величественно и так человечно?..»
Скотт Рейнольдс представил себе свою могилу — могилу одряхлевшего старца, мирно дождавшегося конца своих дней, скрывшего страшную тайну. Над этой могилой царит ангельская тишина… Тайну ее знает только господь бог… Говорят, есть такие неизвестные могилы великих людей. Но разве их тайны остались неузнанными? Примирится ли твой ум с этими сомнениями? Не пожалеешь ли ты, что одел его в нищенское рубище смирения? Но почему, когда ты убедился, что твоя идея осуществима, тебе захотелось молиться? Зачем и кому? От страха, что ты ошибся, или просто перед жестоким устройством бытия?..
Скотт Рейнольдс мечется по номеру, словно хочет растоптать свою тень, которая то появляется, то исчезает на ковре, и вдруг останавливается перед зеркалом, потрясенный выражением своего лица. Его ли эти серые жесткие глаза с огоньками безумия, это вытянутое лицо, застывшее в каком-то оцепенении, вдохновенное и измученное? Побледневшие губы шепчут: «ты воюешь с самим божеством, и эта война, как любая другая, освобождает тебя от сострадания к себе подобным, делает тебя жестоким, зато настоящим, не поддающимся никаким иллюзиям. Она требует, чтобы ты отрекся от своих личных чувств и пристрастий, и только на таком условии предоставляет тебе надличную свободу думать и действовать. Эта та самая свобода, которой ты достигаешь в «сладостной отдаленности времени», свобода, отъединенная от крови, слез и страданий, — свобода художника, который тоже ищет истину вне времени! Много ли стоит человек без нее? Твоя участь — узнать эту тайну, даже если придется заплатить за нее своей собственной смертью и сжечь своих братьев… Не перед каким-то божеством, а перед этой человеческой участью тебе захотелось упасть на колени, как утром захотелось сделать это на пляже перед загадкой мира… Ты есть божия рука, ибо всякий настоящий муж есть божия рука. Так ли уж ты тревожишься о человечестве и многого ли стоит совесть перед одной из тайн вселенной? Человек не есть ли продукт этого бытия, которое страстно хочет узнать тайны материи, и смерть миллионов не равна ли здесь нулю?..»
Скотту Рейнольдсу кажется, будто он разделился на два враждебных друг другу существа. В то время как одно шепчет ему, что не бывает героев с чистой совестью, другое смотрит на него со стороны и пытается терроризировать его морально, убеждает его, что его идея бессмысленна, и запугивает. «Эта надличная свобода губит тебя, как существо нравственное. Она превращается в презрение к человеку и в тайную мечту о Теофано и о стеклянном саркофаге!.. Вспомни счастливые минуты, озарявшие твою душу до этого проклятого вечера, отвращение к познанию, ночи и дни после Хиросимы, моральное бессилие перед теми, там… Не меркнет ли мир после каждой вновь раскрытой его тайны, не рассыпается ли его прелестная целостность, не исчезает ли его смысл и очарование?
Господи, существует ли моральный комплекс или это инстинктивная самозащита от ни перед чем не останавливающейся, алчной и страшной свободы мысли, бегство в покой? Или здесь таится кто-то недоступный, здесь Апокалипсис,[8] героика и аллилуйя!.. Но чего ты хочешь, человек? Смирения и покоя, а вместо рассудка — веры и любви? Судьба над тобой не сжалится. Если разум не в состоянии остановить тебя и спасти, тебе остается безумие…»
Время действительно остановилось, потому что сознание его не отмечает, уже больше одиннадцати, шуршанье автомобильных шин не прекратилось, красные огни скользят по асфальту… О, это не совесть пробудила в нем желание вернуться к тем игрушкам и не страх перед необозримой бесконечностью. Разве он не жаждал гармоничного слияния с этой бесконечностью и разве не ее образ отдалил его от близких людей и от настоящего?..
Внезапно его неудержимо потянуло к морскому простору, словно вид моря мог снять тяжесть с его души.
Он бросился к балкону, отдернул занавесь и… оказался лицом к лицу с шизофреником. Водянистые запавшие глаза смотрели на него в упор и, как всегда, пытались навязать ему какую-то дикую мысль. Скотту Рей ноль дсу захотелось ударить кулаком по выступающим татарским скулам, на которые падал свет из номера.
— Что вы здесь делаете? — заорал он вне себя.
Тот по-прежнему смотрел на него неподвижным взглядом маньяка и, сглотнув слюну, отчетливо произнес:
— Я охраняю вас, господин. Я вас охраняю, потому что он хочет вашей смерти. Он за любовь, господин.
— Что за чушь? Кого вы имеете в виду?
— Распятого, господин, вы не догадываетесь? Он есть истинное познание, и он открыл закон любви…
— Вы сумасшедший?
Поляк посмотрел на него умоляюще. Поверх рубашки блеснул висевший на шее металлический крест.
— Здесь нет никого, господин. Мы одни. Скажите мне, в какой мир вы верите?
В следующее мгновенье Скотт Рейнольдс увидел себя на пляже этим утром, когда ему казалось, что он на грани между счастьем и скорбью, и он снова увидел парусник, белую меловую полоску мыса и вспомнил, что всемирный океан полон чувств. Его пробрала дрожь, словно от ледяного душа, он крикнул: «Убирайтесь! Убирайтесь сейчас же!» и, схватившись за обе створки двери, захлопнул их и задернул занавесь со своей стороны. Но безумец стал стучать по стеклу, и Скотт Рейнольдс слышал его скрипучий голос: «Откройте, господин! Я хочу знать, в какой мир вы верите. Вы должны мне это сказать, чтобы я мог жить! Слышите, чтобы я мог жить!..»
