Оглушительно били барабаны, выли фаготы и саксофон, и дансинг в маленьком баре под отелем был переполнен. В сизом полумраке финка размахивала голыми руками, бесстыдно обнажала колени, зубы ее приятеля-болгарина блестели по-звериному. Пожилая фрау (кто же она такая?) топала, как лошадь, покачиваясь на своих тевтонских окороках, руки ее были сжаты в могучие кулаки. Англичанин, экономивший пенсы, чтобы сюда приехать, напоминал тощую борзую, ставшую на задние лапы… И тогда он подумал, что все эти люди стараются превратить в эстетическое наслаждение грохот города, вой машин и всевозможные шумы, порожденные физической реальностью, ставшей ежедневным бытием, осмыслить их с помощью негритянских ритмов, чтобы только освободиться от их гнета… И если б они знали, во что может вылиться то, что он набросал на листочках, запертых в его письменном столе, они растерзали бы его тут же, на месте. Но едва успев об этом подумать, он рассмеялся, ибо эта мысль, несмотря на всю ее логичность, была неверной — напротив, они будут восхищаться его гением… Именно так. Они оплачивают издержки науки и технического прогресса, каждую войну и свою собственную смерть, — рождают себе подобных, критикуют, протестуют и надеются на завтрашний день… Как это еще никому не пришло в голову воздвигнуть им памятник, как неизвестному солдату? Подумать только, в каждой стране есть памятник Неизвестному солдату!.. Но какой же должна быть харя этого вечного налогоплательщика? Говорят, они — общественное мнение и совесть, а кто приводит к власти диктаторов, кто ревет на площадях в поддержку войны, кто читает про убийства и смотрит сексуальные фильмы и зверства по телевидению и в кино? Да это вечный плебс, вылезший из Колизея с новыми идеалами, которого вечно обманывают и вечно забавляют…
Его раздражал сизый полумрак, топот ног, эта мерзкая красная обивка, такая мрачная (его всегда раздражала эта идиотская обивка), увядшая певица… Время от времени он поглядывал на дверь бара — вдруг войдет он, предтеча пятидесяти миллионов обреченных, тот, кто уповает на Христа и говорит, что распятый открыл закон любви… Открыл новую красоту в страдании, в поругании невинности!.. Вот что открыл этот бог… А кто сказал, что красота спасет мир? Пустые бредни! И в какой мир он верил!.. Вот так всегда, когда появишься среди них, — тебя охватывает презрение и злость, тебе кажется, будто они тебя обворовывают и опошляют твою мысль!..
Пауза. Опять ярко осветилась металлическая стойка и полки с напитками. Танцующие расходятся и здороваются с ним недоуменно. Даже те, кто расселся на стульчиках перед стойкой, поворачивают головы, потому что лицо у него злое, враждебное, он непохож на себя. Он ворвался в бар, словно за ним гнались (спасался от того бедняги), а теперь смотрит поверх их голов, притворяясь, что не замечает приветствий…
Потом, когда он встал из-за своего столика в глубине бара, чтобы взять еще стакан с двойным виски и пачку сигарет, они почтительно расступились, но так, как если бы мимо них проходил калека или убийца… Человек, кто ты такой, чтобы их ненавидеть? Кто дал тебе это право? Возлюби несчастное человеческое существо, обманутое судьбой! И они и ты созданы неизвестно зачем на этой планете, подумай о том, что существует время и будущее! Вспомни о непостижимом, вечно ускользающем, о том, что разум не побуждает к действию, что сильны те, кто верит и обманывается вместе со всеми… Хотя ты ненавидишь и отрицаешь общество, к которому принадлежишь, ты не можешь от него отколоться.
Кто-то поставил перед ним виски… Да, ведь он сам его заказал, и услужливый официант с легким поклоном отошел от его стола… Но о чем шла речь? А, о том, что мечтать осталось единственно о стеклянном саркофаге, а человеку может быть хорошо тогда, когда ему есть о чем мечтать…
Надо встать, выпить воды… наверное, сейчас около двух часов ночи… Это красное болгарское солнце расстроило его нервы, а спокойствие в этой стране перемешало и спутало все понятия… И опять раздвоение мысли, опостылевшие представления: подготовка к ядерной войне и вооружение, вооружение — весь мир вооружается. Восток и Запад, загрязненные моря, реки, озера, мощные очистительные сооружения и эксплуатация в невообразимых масштабах… И не только на земле, но и на планетах, бешеное состязание, контроль международных институтов, и все равно все делается безоглядно и безрассудно… Вмешательство в биологическую и духовную жизнь всех, конец иллюзиям о какой-нибудь свободе, роботы и живые люди сосуществуют, враждебные друг другу, селекция, контроль над рождаемостью и т. д. и т. д. до тех пор, пока катаклизмы или катастрофа не положат конец тому, чей смысл останется неизвестным…
Как только он подумал о будущем, он почувствовал горечь во рту… Потом виски вернуло его в его американский мир и мгновенно перенесло в огромный комплекс лабораторий, цехов, научно-исследовательских и атомных центров Ар-Си-Эй, где будет осуществлена эта… Он выпил много, черт его знает сколько там было стаканов, и пошел к стойке за последним… Все видели, что он шатается и говорит сам с собой, что лицо его мрачнеет, и думали, что с ним случилось какое-то несчастье… Итак, он уезжает… М>ри, когда узнает, воскликнет: «Как я тебя люблю, дорогой!» Коллеги скажут: «Он не может без чудачеств…» А разсе за это он заслуживает любви?.. И снова он в своем громадном кабинете с тяжелой, старинной мебелью, а там — дьявол… Все терзания, все колебания исчезнут, истины нравственного характера и совесть будут бередить его душу только по ночам, да и то редко, когда проснутся их жалкие остатки.
Неверным движением руки он столкнул на пол один из стаканов, вдруг опомнился, пришел в себя и увидел, как все на него смотрят. И тогда она подошла к его столу. Ее зеленые глаза блестели стеклянным блеском под искуственными ресницами, светлые волосы, зачесанные на одну сторону, падали волной на плечо. Он узнал ее не сразу, потому что она была похожа на оживший манекен. Все они сейчас напоминали ожившие манекены…
«Мистер Рейнольдс, вы разрешите мне сесть с вами?»
Он показал своей большой загорелой рукой на стул.
«Что случилось, уважаемый профессор?»
«Я зол, фрейлейн. Я ищу добрую отзывчивую душу». Он ответил по-немецки, чтобы не слушать ее заученный английский с немецким акцентом… Ему нравился ее глухой альт, а золотистая кожа ее красивой крепкой шеи тут же вызвала в нем волнение. Она спросила, не может ли она стать этой доброй отзывчивой душой, а он молчал и криво улыбался, потому что ему очень хотелось сказать ей: «Милая фрейлейн Кетнер, утешьте меня своей молодой плотью, пойдемте спать со мной ко мне в номер», то есть мелькнула мечта из «божественного мира чувств», но благоразумие одержало верх, и он сказал: «Я перехватил, коллега. Возьмите меня под руку, я хочу глотнуть свежего воздуха!»
Они вышли из бара, провожаемые взглядами всех, и она повела его по выложенной плитами дорожке, откуда было видно темное, с синеватыми отливами море и большой августовский месяц над ним. И как только до его сознания дошло прикосновение молодого женского тела, он забыл все свои муки, колебания, ужас в ящике письменного стола, последствия…
— Вам плохо, мистер Рейнольдс?
— «…Быстро несется «Арго»,[9] подгоняемый равномерными ударами весел. Солнце скрывается за морем, пробегают вечерние тени, и высоко над «Арго» машут могучие крылья. Это громадный орел, который летит от скалы, где прикован Прометей. Он и сегодня клевал печень титана, и аргонавты слышат жалобные, тяжкие стоны прикованного. Эти стоны слышны издалека, и удары весел время от времени их заглушают…» Вы помните эту чудесную легенду, фрейлейн Кетнер?»
«Смутно. Читала когда-то»… Тогда он спросил, любит ли она стихи. «О да. Умные…» — «Когда я был студентом в Геттингене, фрейлейн, я зачитывался поэзией и сам писал стихи. Этот город был самым веселым студенческим городом в вашей Германии. Но никто не подозревал, что в нем живет дьявол, или, как в свое время выразился один мой сотрудник, что оттуда началась атака на человечество — с наших чертежных досок, коллега…» И, увидев лунную дорожку, он сказал, что никто уже не будет воспевать месяц, что с этим покончено, и принялся декламировать стихи своей молодости:
На лунной дорожке от медно-красной луны Носятся тысячи душ, сплетаясь, борясь и ликуя.
«Там пир и радостные тайны…» — именно радостные тайны, фрейлейн, «если на человека снизошло вдохновение, если он поэт!..»
«Я вас не понимаю, мистер Рейнольдс».
Не имело смысла объяснять, она не блистает воображением, из нее не выйдет ученого… Неужто он доверит свою тайну этой незнакомой студентке? Кроме занятных глупостей и стихов, что еще он может ей наговорить?.. Старина Скотт, ты жаждешь сочувствия и тепла! Если бы ты доверился ей и рассказал, что делал сегодня и что тебя угнетает, она бы поняла… Это было бы для нее хорошим уроком, усвоенным опытом… Но ты ее не уважаешь, ты решил, что она посредственность и что из нее никогда не выйдет ученого… Эх, милая фрейлейн Кетнер, если вы, женщины, хотите, чтобы мы вас уважали, не демонстрируйте свои бедра!.. Он размяк, отдался сладостным воспоминаниям молодости — молодой Скотт Рейнольдс, восторженный студент, говорил в эту теплую августовскую ночь — все равно, понимали его или нет — и декламировал стихи о льве, которого черный стрелок ранил отравленной стрелой…
