Кораблева, конечно, девушку за сестренку не приняла, однако ничего выдающегося в ней не нашла, только подумала: «Господи, до чего же он наивный! Школьная фотография… А я-то думала, у него что-то серьезней в жизни произошло, если он до сих пор не женат».
В общем, она начала осаду, тщательно планируя каждый свой шаг, анализируя каждый прошедший день. Два месяца кряду рассчитывала время по минутам, чтобы случайно не столкнуться с Фалиным в подъезде, этого требовал скрупулезно выверенный план, и, по расчетам Вики, ошибка была исключена. Наконец, долгожданный момент настал. Когда Александр Михайлович однажды утром увидел на своей лестничной площадке Кораблеву, он удивился, что так давно живет с ней рядом и не встречался раньше.
Слишком высока была ставка, потому Вика не торопила события. Но осенью ей повезло: Фалин, сутками пропадавший на объектах, сильно простудился и неожиданно слег с высокой температурой. И когда приехавший врач «скорой» сказал, что возле больного постоянно должен кто-нибудь находиться, местком упросил Кораблеву, как соседку, подежурить у главного инженера. Ее даже от работы освободили на это время. Фалин метался в жару, подолгу бывал в забытьи, и Вика, как и всякая женщина, прониклась к больному и слабому искренней жалостью. В эти дни вдвоем с бабушкой они привели в порядок очень запущенную холостяцкую квартиру, так что коллеги Фалина, навещавшие главного инженера, говорили шутя: давно, мол, пора Александру Михайловичу завести хозяйку в доме. И, заговорщицки посматривая друг на друга, добавляли: тем более, если такая милая и умелая под боком. Вика, прежде не жаловавшая кухни, поутру бегала на рынок, покупала свежую сметану, молоко, тщательно выбирала курицу. Она готовила наваристый бульон и сама с ложки кормила обессилевшего и исхудавшего Фалина. Две недели она неотлучно находилась рядом с ним, была хозяйкой в его доме. Выздоровевший Фалин смущенно благодарил ее горячо, сказал, что он теперь — в неоплатном долгу перед ней. Ушла она скромно, тихо, как и должно по ее сценарию. Месяц–другой после выздоровления соседа старалась меньше попадаться ему на глаза и на работе, и дома.
Впрочем, это было не так уж сложно: Фалин уходил рано, приходил поздно, постоянно пропадал на объектах. Однажды поздним вечером он вернулся домой прямо с объекта с друзьями. Выпить у него нашлось кое-что, а закусить оказалось нечем, тогда кто-то и вспомнил о соседке Кораблевой. Вика приготовила быстренько салат, нажарила отбивных, умело, со вкусом накрыла стол, и приятели волей–неволей вновь заговорили про женитьбу Фалина. Пора, мол, кончать с холостой жизнью, видишь, как нужна хозяйка в доме, тогда, мол, и проблем не будет с закуской. Шутили, конечно, но Вика, слышавшая на кухне эти разговоры, и вида не подавала, как ей это на руку.
У Фалина был телевизор — премия, как лучшему рационализатору–изобретателю. Включал он его, правда, редко, не до концертов и фильмов ему было. Однажды, когда его на неделю вызвали в Москву, Кораблева попросила, если можно, оставить ключи: должны показывать многосерийную постановку «Сага о Форсайтах», и ей хотелось бы посмотреть. Фалин не только отдал ключи, но сказал, что она в любой день может приходить смотреть телевизор. Но Вика не особенно надоедала Фалину, появлялась лишь, когда он отсутствовал, к счастью, это случалось часто. После ее визитов Фалин замечал, что на кухне все сияло, ванна блестела, а полы были вымыты. Как бы тщательно ни убирала бабуля, но разве ей было сравниться с Викой? После ее посещений оставалась какая-то особая, стерильная чистота. Как-то, отлучившись на день,— а ездил он в дальние карьеры, откуда поступал щебень на бетонный узел,— Александр Михайлович, вернувшись, не узнал своей квартиры: вся мебель была расставлена по-иному, оттого и столовая, и спальня преобразились, стали просторнее, светлее. Просто неузнаваемой стала квартира. «Ну и рационализатор, не додумался мебель расставить как следует»,— с улыбкой подумал Фалин. Он, конечно, догадался, что это затея Кораблевой, бабуле одной передвинуть все это не под силу, да и ни к чему.
Однажды он прилетел из командировки ночью. Веселый от того, что поездка оказалась удачной, насвистывая какую-то мелодию, он поднялся к себе. Открыл дверь, включил свет в прихожей и услышал шум работавшего вхолостую телевизора. Он тихонько вошел в комнату. Было уже далеко за полночь, передачи все закончились, а Вика, в роскошном голубом пеньюаре, с распущенными волосами, заснула на диване. Фалин присел на краешек дивана, сначала хотел разбудить ее, а потом передумал: зачем — смутится, сконфузится девушка. Поправил сползший с коленей пеньюар, принес ей подушку, накрыл пледом и выключил телевизор.
«Красивая девушка, добрая…» — подумал, засыпая, Фалин.
На Новый год Фалина пригласили в компанию сослуживцы, люди в основном семейные. Оказалась там и Вика Кораблева. Вечер был славный, шумный. За полночь, весело отметив встречу Нового года по местному и по московскому времени, стали расходиться. Погода стояла для Павлодара редкостноя: ни ветерка, по-киношному медленно падал мягкий снег. Всю дорогу до дома они дурачились, как школьники, а у подъезда Вика, задохнувшись от бега, спросила:
— Фалин, хотите еще шампанского?
И Александр Михайлович ответил:
— Хочу!
На площадке, пока Фалин рылся по карманам, отыскивая ключ, Вика распахнула свою дверь и сказала:
— Сегодня шампанским угощаю я, потому что очень хочу, чтобы этот год принес мне много радости.
У нее был накрыт стол, в углу стояла наряженная елка, Вика, как сказочная фея, повела рукой, и елка вспыхнула разноцветными огнями.
— Какая ты молодец, Вика! — вырвалось у Фалина. Он даже в ладоши похлопал.
Когда разлили пенящееся шампанское, Вика, подняв бокал, попросила его достать из-под елки пакет.
— Александр Михайлович, дорогой сосед, это мой новогодний подарок — теплый пуловер из исландской шерсти. Надеюсь, вам в нем будет тепло и никогда больше не придется болеть. Вам болеть, а мне ухаживать за вами, хотя это было совсем не трудно.
Фалин смутился, не зная, что и сказать, но Кораблева не растерялась, засмеявшись, проронила:
— Да не смущайтесь вы так. Восьмое марта не за горами, у вас будет возможность ответить…
Она включила радиолу и в танго, обняв его за плечи, сказала:
— Фалин, милый мой сосед, неужели, кроме бетона, железобетона и стальных конструкций, вы ни в чем не разбираетесь? Я ведь люблю вас, Сашенька, и уже давно…
Фалин молчал, смотрел куда-то поверх плеча, и Вика на миг растерялась. Чтобы избежать тягостной паузы, она уже хотела поцеловать его, как Фалин вдруг спросил:
— И давно это случилось?
— Давно, Сашенька,— вздохнула Вика.— Давно, уже восемь месяцев.
Фалин улыбнулся:
— А я, Вика, влюблен уже одиннадцать лет, понимаешь, одиннадцать. Когда мы познакомились, она оканчивала восьмой класс, а я учился на втором курсе техникума.
— Это в ту девочку, чья фотография у тебя на столе?
— У меня в жизни не было другой, Вика. Когда-нибудь, в другой раз, я расскажу тебе о ней, о Тамаре. А теперь я, пожалуй, пойду. Светлеет уже…
Вика протестующе подняла руку.
— Да нет, еще совсем рано… Разве можно спать в новогоднюю ночь?!
Фалин усмехнулся:
— Спать, может, и не придется…— Он помолчал.— Вика… Вика… да ты получше вглядись в меня. Такой ли человек тебе нужен? Ты права, лучше всего я разбираюсь в бетоне, железобетоне, стальных конструкциях, и это меня очень интересует. И сегодня, и завтра, и через десять лет я буду уходить рано, приходить поздно и прихватывать на ночь домой чертежи и сметы. А если сегодня мы живем и работаем в городе, то завтра это может быть палатка или барак, где угодно — в степи, пустыне, тайге, даже в зоне вечной мерзлоты — там, где будет стройка мне по душе. А зачем все это тебе? Я ведь вижу, тебе в тягость даже Павлодар, а ведь это — город. Я мало читаю, не смотрю телевизор, совсем не хожу в театр, и тебе, наверное, меня жаль, думаешь: вот, заела работа человека. Но если бы у меня в сутках было еще двадцать четыре часа, я бы и их отдал делу. Потому что для меня строить — все равно что другому писать музыку, сочинять стихи. Я занят своим делом, а дело, которое ты знаешь и любишь, никогда не в тягость.
Сейчас много развелось знающих дилетантов — просто не перечесть! Все-то они знают, обо всем наслышаны, а коснись конкретного дела — пшик один. А я строю, понимая, что делаю жизненно необходимое дело. И эта уверенность будет гнать меня с одной важной стройки на другую. Но зачем тебе-то цыганская жизнь, ведь ты мечтаешь совсем о другом. Так что, не печалься, Вика. Ты красивая, добрая и, как говорят мои коллеги, хозяйственная. У тебя все еще будет прекрасно. А мы останемся с тобой добрыми друзьями, хорошими соседями.— И, поцеловав ее в щеку, он ушел…
Через полгода Фалина неожиданно перевели на реконструкцию одного из уральских заводов. Уезжая, он подарил Кораблевой телевизор. Как и обещал, рассказал ей грустную историю любви к девушке, чья фотография стояла у него на столе. Казалось, их пути разошлись навсегда. Однако это он так считал. Уязвленное самолюбие Кораблевой не давало ей покоя, и она не оставила своих планов. Для начала стала писать такие трогательные письма, что порой ей самой казалось: она безумно влюблена в Фалина, которого теперь иначе как Сашенькой и не называла. Она не забывала поздравлять его с праздниками, прислала на его день рождения только входившие в моду плоские часы «Полет» с перламутровым циферблатом.
