В белой комнате они с Мартиновым почти не разговаривали. После всего, что бывало там, он становился молчаливым, лежал и курил. Слушал ее с легкой улыбкой и обычно произносил несколько слов в ответ на поток ее вопросов, на ее желание высказать все.
Вспоминая о нем, она остро, словно наяву, ощущала аромат айвы, лежавшей на подоконнике в белой комнате, жгучую боль и спокойный взгляд зеленых глаз.
Она не поняла, почему он оставил ее, но долго не могла забыть о нем, хотя после у нее были другие мужчины, помоложе. Они домогались ее, звонили по телефону, обещали, умоляли, лгали…
Потом Мария неожиданно увлеклась физикой. Ночами просиживала над книгами, чертежами, учила, что такое ядра, нейтроны, выводила формулы… И так же неожиданно охладела к этому предмету, стала получать по физике тройки. У нее появилась новая страсть – плавание. Она не вылезала из бассейна, тренировалась с утра до вечера. Показатели у нее были средние, но тренер упорно занимался с ней, потому что красота тоже могла вершить чудеса. Это было прекрасное время – вода и солнце, тренировочные лагеря на море, ночи с молодым тренером в прибрежных виноградниках или в его палатке под пение цикад… Тренер ей нравился, с ним все было просто, надежно, он жил в своем мире цифр, секунд и минут, его понятия были четки и конкретны.
Затем увлечение плаванием и тренером прошло, появились новые друзья. Так проходили дни, а когда наступило время сдавать экзамены на аттестат зрелости, она поняла, что созрела давно, но экзамены сдать без посторонней помощи не сможет. К счастью, ее отец руководил крупным производственным объединением, которое могло позволить себе сделать школе подарок – оборудование для кабинета физики. Так что школьники получили возможность овладевать тайнами науки, а Мария получила аттестат зрелости. Все остались довольны.
В университете Марии было скучно.
Законы римского и частного права особенно не интересовали ее. Зато на факультете были преподаватели, которыми можно было увлечься. А какими смешными казались ей очкарики-ассистенты, они постоянно низвергали авторитеты в науке и сразу же притихали, как только становились старшими ассистентами. Тогда они уже начинали считать, что ничего менять не надо. Ей была чужда бурлящая жизнерадостность ее сокурсников – они только-только открывали для себя то, что она открыла уже давно. На третьем курсе в коридоре к ней подошел мужчина в кожаной куртке и спросил, может ли она уделить ему пять минут. Он оказался кинооператором и пригласил ее на пробные съемки. Проба оказалась удачной, но роль не получилась – кроме внешних данных нужен был еще и талант, а она никак не могла заставить себя быть естественной перед камерой.
Но связи с оператором это не помешало. Ее сняли в одном эпизоде, и она все лето разъезжала со съемочной группой по приморским городкам, по разбитым дорогам, по стройкам.
Лето кончилось, фильм был готов, оператор уехал в Чехословакию, а ее пригласили на другую эпизодическую роль. Потом она поняла: ее пригласили не на роль, но все равно было приятно, безумно весело, они сумасбродничали, и это ей нравилось.
В университет, где ей было скучно, она не вернулась, осталась в кино. Сначала работала младшим ассистентом, потом ассистентом режиссера. Ее отец занимался своими заводами, торговыми центрами, заключал сделки за рубежом и узнал об этом только через два года.
Ей нравилась кочевая жизнь, встречи с разными людьми, с которыми приходилось работать, свобода, которую предоставляла ей профессия, почти полная независимость. А особенно нравились ей отношения между людьми ее круга, отношения, подобных которым нигде больше нет. Теперь она сама выбирала мужчин, которые ей нравились, была независима, уверенна в себе, красива.
«Волга» пролетела мимо маленького подсолнечного поля, мимо деревьев, за которыми еще дрожал свет заходящего солнца, и остановилась.
Милко вышел из машины, захлопнул дверцу и огляделся – Марии на поляне не было. Только кусты шиповника, росшего между прибрежными скалами, зазывно рдели ярко-красными ягодами.
Он медленно пошел к реке. Подойдя к самому берегу, увидел Марию. Она шла навстречу. Волосы ее были еще мокры, загорелая обнаженная грудь странно гармонировала с джинсами. Девушка только что вышла из воды и застегивала джинсы. Шла ленивой, мягкой походкой. Приблизилась к нему, улыбнулась и спросила:
– Хочешь жвачку?
Потом его пьянил запах ее тела, дурманил аромат дикой мяты, потом зубы их соприкасались, призывно рдели ярко-красные плоды шиповника и в траве пели поздние цикады…
Медленно опускались сумерки, солнце давно зашло, от реки повеяло прохладой. Мария лежала на груди у Милко и смотрела на темное небо: только на западе, там, где скрылось солнце, еще оставалась светлая полоска.
– Ты о чем задумался, Фитипальди? – спросила она. Он не ответил, нежно погладил ее упругую грудь, коснулся подбородка, губ. Рука замерла в ее волосах.
– Я тебе нравлюсь? – спросила она. – Сегодня я красивая? Отвечай. Я тебе нравлюсь сегодня? Сейчас?
Милко улыбнулся. – Каждый раз она спрашивала об этом.
– Отвечай, – настаивала она.
– А ты как думаешь? – засмеялся Милко.
– Сегодня я красивее, чем вчера? – смеялась она. – Ну скажи. Вот ты какой, ничего не говоришь. Скажи хоть раз…
А потом на землю опустилась ночь. Они лежали в траве, смотрели на темное небо и о чем-то разговаривали.
Говорили об обычных вещах, о минувших делах и об автомобильных состязаниях…
Та же самая ночь опустилась и на городок, и на гостиницу, в которой где-то сонно текла из крана вода. В душном номере на втором этаже было жарко.
Елена встала, открыла окно. В комнату хлынул теплый, влажный, напоенный запахами большой протекавшей рядом реки воздух. Вокруг ночника устало вились два мотылька, ударяясь крылышками о зеленую эмаль абажура.
Она села на кровать, снова открыла книгу. Красные от недосыпания глаза видели буквы, но воспаленный мозг отказывался их воспринимать. Она отложила учебник. Дни, оставшиеся до сессии, буквально таяли, а в голове ничего не откладывалось. Учить становилось все труднее.
Вся ее жизнь была трудной.
В шесть лет, когда другие дети играли в классики и катались в парке на велосипеде, она таскала домой кошелки с хлебом и постным маслом, стояла в очереди за чечевицей. Худенькая, всегда улыбающаяся девочка ходила в магазин наравне со взрослыми, убирала в доме, готовила. Через прогнивший дощатый забор было видно, как она поднимала рогаткой развешанное на веревке белье, и ее маленькие, распухшие от воды и мыла руки дрожали от напряжения. Закончив домашнюю работу, Елена выходила на улицу поиграть со сверстниками. Играла до самого вечера, а потом бежала домой и принималась готовить ужин: пекла сладкий перец, резала помидоры, лук для салата и доставала из-под комода четвертинку водки. Все это ставила на стул у кровати, нарезала хлеб, и они начинали с матерью есть.
В школу, на родительские собрания, она ходила с папами и мамами других детей, чтобы послушать, что скажет о ней учительница. Когда она пришла первый раз, учительница очень удивилась.
– А где твоя мама? – спросила она.
– Мама не может ходить, – сказала Елена. – Я ей все передам, вы не беспокойтесь.
После собрания они вместе пошли к Елене домой – учительница не могла поверить, что мать совершенно неподвижна, скована болезнью, и всю работу по дому делает эта всегда улыбающаяся девочка. Потом учительница много раз приходила в этот маленький, утопающий в зелени домик и всегда удивлялась мужеству, с которым Елена встречала трудные испытания жизни.
А Елена придвигала стул поближе к кровати, ставила на него яичницу, бутылочку с водкой, клала хлеб и начинала рассказывать, что говорили о ней на родительском собрании. Потом подписывала вместо матери свой дневник, укладывала в портфель все, что необходимо на завтра, и ложилась спать на широкую железную кровать с металлическими спинками. Сквозь листву виноградной лозы в комнату пробивался лунный свет. Девочка лежала с открытыми глазами и мечтала, а потом незаметно для себя засыпала.
Однажды она слезла с пятого этажа школы по водосточной трубе. Чтобы доказать, что она не трусиха. Ее одноклассники запомнили, что она никому не позволяла себя обижать. Она набрасывалась на обидчика с кулаками, царапалась, дралась до тех пор, пока хватало сил или пока не разнимали.
Вся школа наблюдала за ее схваткой с директором после демонстрации 24 Мая, в День болгарского просвещения и письменности. Директор нервничал, он бегал вдоль колонн школьников и вдруг ни с того ни с сего принялся ругать Елену. Он привык, что ученики ему не прекословят, и потому был поражен, когда Елена набросилась на него и стала колотить своими маленькими кулачками. Он был так ошеломлен, что в первый момент побежал от нее под хохот учеников.
Узнав, кто ее родители, директор снизил девочке оценку по поведению на три балла. А на следующий день вся школа собралась перед учительской, где на доске объявлений висел дневник Елены. Она его повесила сама. В нем под сообщением, что директор снижает Елене Павловой оценку по поведению на три балла, было написано: «Повышаю Елене Павловой оценку по поведению на четыре балла. Снижаю директору оценку по поведению на два балла. Елена Павлова».
