Однако оба эти явления находились в прямой зависимости от тяжелого аппарата под названием «УМ-50», за который отвечал Бизчугумб.
— Не глеет, — сказал Бизча, прикасаясь к железу рукой, будто пробовал нежное пламя только что запаленного костра.
— Н-но ведь л-лампа г-горит, — заметил Рубашея, вешая на себя гитару, как вешают тяжелый крест.
— Шветит, но не глеет, — объяснил Бизча, тревожно ощупывая механизм.
Механизм этот являлся усилителем с тремя микрофонными входами, в которые они совали провода от своих гитар. Находясь в собственности клуба, он имел тревожную особенность включаться по собственному разумению, вне логики и постоянно горящего контрольного глаза. Выключался усилок так же внезапно, обычно посередине номера.
— Хрен с ним, — пробормотал Фет. — Не работает, и ладно. Все равно мы слышим друг друга.
— Е-елфимова н-нет… Как иг-грать б-будем?
— Чтоб играть Бабаджаняна, Елфимов не нужен, — назидательно сказал лидер. — Я вообще больше «Королеву красоты» не играю!
— Как это? — не понял Бизча, и рот его сделал отверстие, подходящее для влетевшей мухи.
— Нужны новые формы. Нужно сочинять музыку самим, как битлы и роллинги.
И Фет обвел своих товарищей победоносным взглядом. Это значило, что он сделал важный почин.
— Называется «Будь проще!».
Фет дернул за струну, и она издала звук рвущегося шпагата.
— К-как эт-то? Н-не понимаю! — Рубашея нажал на «соль», оттянув струну указательным пальцем, и звук вполне сносно «поплыл», как у профессионала-виртуоза.
— Это значит, что все мы сложные. А нужно быть попроще, — объяснил Фет свой замысел. — Чего-то выдумываем про себя, изображаем… А нужно сострадание. Без выгибона. Усекаешь?
Он говорил не всю правду. Вдохновителем замысла был не Фет, а их ударник Елфимов, познавший в свои пятнадцать все наслаждения вечнозеленого оазиса, находившегося посередине серых будней. Этот оазис носил имя Дианки — дикой собаки, от которой Фет немел и покрывался изнутри тяжелым неподвижным панцирем. Дианка была ледащей, плоскогрудой и брутальной, сидя за партой, она раздвигала худые ноги, и, когда Елфимов после кружки разбавленного пива взял ее за маленькую грудь с острыми сосками, она сказала ему: «Будь проще!». И, якобы, после этого сама все решила.
Фет имел с ней дело лишь раз, оставшись в пустом классе, чтобы протереть тряпкой исписанную формулами доску. И Дианка вдруг бросила с непонятной ненавистью: «Я тебе его оторву!». Но в класс кто-то вошел, и таинственное действо не состоялось.
Он не стал объяснять все тонкости генезиса своей первой самостоятельной песни. Аккорды, к счастью, нельзя было брать на четырех струнах, находившихся в его распоряжении, поэтому Фет предпочел сыграть на басах мелодическую линию, параллельно с этим напевая слова под нос:
Будь проще, будь проще, пожалуйста!
Ты же человек!
Побольше заботы и жалости
В наш жестокий век.
Но его перебили позывные радиостанции «Маяк».
Раздался стальной скрежет, и в зал влетел вихрь электрического фона с обрывками радиопередач. То наконец произвольно включился усилитель «УМ-50» с тремя микрофонными входами. Самодельная акустическая колонка выявила все преимущества этого тяжелого на подъем аппарата, — он работал не только как усилитель звука, но и как радиоприемник, выхватывая из эфира все, что было в тот момент под рукой.
Фет, не обращая внимания на технологический эксцесс, докончил песню.
Это был лирический рок-н-ролл с гражданским звучанием. Все, кроме усилителя, подавленно молчали. Из колонки неслись известия о подготовке посевной на Кубани.
— Ну как? — спросил Фет, набухнув от гордости.
Особенно он гордился рифмой «будь проще — побольше».
— Од-дин м-мужик к-купил м-магнитофон, к-который ловил «Г-голос Америки». П-причем, б-без глушения, — прокомментировал случившееся Рубашея.
— Ясно. А ты? — спросил Фет у Бизчи.
— Талантливо. Но надо лаботать, — уклонился Бизчугумб от прямого ответа.
И Фет понял, что его дебют как автора провалился в самой начальной стадии.
— Ладно, — сказал он, — ладно! Будем лабать «Королеву красоты», но… — тут он сделал эффектную паузу, — соединим ее с какой-нибудь советской мурой. Например, «И снег, и ветер, и звезд ночной полет…».
— «Тебя, мое сердце, в тревожную даль зовет!» — подпел из угла хриплый развратный голос.
— Именно так, — согласился Фет, всматриваясь в темный угол.
Из тьмы вышла рыжая сдобная девка с веснушчатыми щеками. А за ней, оттягивая резинку на ее юбке, вылез ударник Сашка Елфимов. Был он груб, квадратен и белобрыс. Ему недавно исполнилось пятнадцать, но выглядел он значительно старше, примерно на шестнадцать с половиной.
— Это Маша, — представил он свою подругу. — У нее сегодня торжественный день — первая в жизни менструация! Поздравляем!
И захлопал, гад, в ладоши. Рыжая налилась огнем обиды.
— Это у тыбя первая мэнструация, — поправила она Елфимова. — А у мэня — вторые мэсячные!
Она растягивала и коверкала гласные на южный манер.
— А-а… Ну, извини, не хотел тебя обидеть, — и Сашка учтиво поклонился.
Фет не знал, что такое менструация, и имел весьма смутное представление о месячных. Он понял только одно, — Елфимов срывает творческий процесс, причем делает это в особо циничной форме.
— Я же сказал, чтобы баб не было на репетиции! — заорал Фет со сцены. — Ну-ка выведи ее вон!
— Какая ж это баба? — меланхолично заметил Елфимов. — Это ж Машка. И у нее сегодня — вторые месячные…
— Ну и пусть идет куда подальше! — не сдавался Фет. — Тебе она нужна, и возись с ней!
— Да я нэ помешаю, малчыки! Я здэсь тыхонько посижу, — сказала Маша грудным голосом. — Я ж нэ набываюсь к вам в солыстки!
— Еще не хватало! — задохнулся Фет от подобной перспективы.
— И зря, — сказал Елфимов, вытаскивая из шкафа свою ударную установку. — Машка очень даже могет. Весьма.
Ударная установка состояла из пионерского барабана, закрепленного на специальном штативе, и вполне сносной тарелки, купленной клубом по безналичному расчету. Несмотря на скудость оборудования, Елфимов лупил по нему так, что ломал деревянные палочки. Если бы Фета спросили, хорошо ли играет ударник, он ответил бы, не задумываясь: «Играет громко!». И это была истинная правда.
— Ты понял, что мы делаем? — осведомился с подозрением Фет.
— Делаем большой бит, — ответил Сашка.
— Именно, — куплет из Бабаджаняна и припев из Пахмутовой, — подтвердил Фет наихудшие опасения.
— Только все это зря. Бизчугумб не потянет, — сказал Елфимов и рубанул палочкой по тарелке.
Она издала звук треснувшего стекла.
— Это я-то? — обиделся Бизча. — Шыграю еще как! По минолу пойду!
— Иди как хочешь. Только слюной не брызгай! — и Фет оттер со своего лица брызги друга. — С Бабаджаняном все ясно. А с Пахмутовой? «Ре» это или «соль»? «И снег, и ветер»?
— П-по-моему, явное «д-до», — внес свой творческий вклад Рубашея, трогая струны не вполне настроенной гитары.
— У тебя всегда «до», — окрысился Фет, напоминая лид-гитаристу о его странной особенности. — А впрочем, все равно!
— Давайтэ, малчыки, давайтэ! — подзадорила их Машка. — Музыки очынь хочэтся!
— Это не музыка! — с отвращением обрубил ее Фет. — Это рок-н-ролл!
— Биг-бит! — поправил Елфимов.
— А-а! Все равно!
Фет подошел к электродинамическому микрофону, украденному из трамвайного депо имени Баумана полгода назад, набрал воздуха в легкие и заорал что есть мочи:
По переулку бродит лето,
Солнце рвется прямо с крыш.
В потоке солнечного света
У киоска ты стоишь.
Блестят обложками журналы,
На них с восторгом смотришь ты,
Ты в журнале увидала
Королеву красоты!
И трое других грянули, стараясь перекрыть голосами электрический шум:
И снег, и ветер, и звезд ночной полет,
Тебя, мое сердце, в тревожную даль зовет!
Фет оттянул самую толстую струну, и она, шмякнув о деку, завершила музыкальный коллаж.
Наступила тягостная тишина. Из вошедшего во вкус усилителя была слышна уловленная электрикой прелюдия Шопена.
— Ну как? — спросил с ужасом Фет.
— Знаэтэ, малчыки, — сказала им Маша. — Я, кажытся, сыйчас рожу!
— В каком смысле? — не понял ее Елфимов. — Ты же обещала сделать аборт!
— Геныально! — выдавила Машка с восторгом.
— Значит, будем записывать! Готовь аппаратуру! — отдал распоряжение лидер.
Бизчугумб бросился к своей ворованной «Яузе» и, открыв крышку, вытащил из ее недр пластмассовый микрофон, тоже электродинамический, но, в отличие от находящегося на сцене, не продолговатый, как огурец, а квадратный, как боксерская челюсть.
