Ах, этот город, склад, где хранится множество домов, они навалены кучей, эти бесконечные тела из камня, некоторые под куполами, стены в красноватом загаре и совсем не загорелые, изжелта выбеленные, прозрачно-мерцающие. А между ними — эта гулкость, воздушность. Большое, просто огромное лежбище, давно лежат сложенные здесь тела, тела, покрытые каменной кожей, высохшей на солнце. Город-склад, который жарится в этом солнечном пекле; город-склад, который дышит в белесом мареве каменных домов. Жарясь и дыша среди неба, синего неба, до которого рукой подать, тела из камня, их кирпичные спины, спина к спине, целое лежбище.
А эти женщины! Они сталкиваются с тобой на улицах, напористо устремляясь вперед под их сводами, напористым шагом своих упругих шелковых ног пробегая навстречу мужчине, молча. Они несут свое тело, выставляя напоказ его стройные своды, а вместе с ними плывет их аромат, они плывут, овеваемые благоуханием своих солнечно-теплых лиц, плывут в теплом облаке мягкой кожи, с темным взором огромных глаз, как у испуганных птиц, плывут в черной тени своих ресниц, они несут себя навстречу. Останавливают нового подвернувшегося на пути мужчину, и на улице он всецело в их власти, они теснят его — неодолимо. Они сталкиваются с тобой глазами, которые вовсе на тебя не смотрят, они пугливо прячутся, держа наготове темную молнию, если ты именно ее ищешь или делаешь вид, будто ищешь. Глазами, в которых сквозит тело, нагое тело. Идут среди раскаленного камня, идут, овеваемые благоуханием своей теплой кожи, все во власти этой всепоглощающей забавы, идут изящно и грузно, напирают, теснят мужчину. А он сдерживает шаг, сдерживает себя, его останавливают, но он не хочет, чтобы его останавливали, в ее глазах он видит ее тело, которое так близко, он пугается, ослепительный блеск гнева или блеск смеха, и вот всё уже позади, и новая молния готовится, таясь за плавно-округлыми, изящно вопрошающими самое себя шагами. Удаляются шаги, приближаются шаги, раня своей близостью. Проходят по городу, повелевая.
Иногда какой-нибудь изгиб улицы обнажает глубоко прорезанный в камне просвет, до отказа, до самой мостовой заполненный небом, окаменевшим в своей лучезарной голубизне. Небо устремляется вверх, пламенея синевой, и вновь падает вниз, на стены.
Ах, этот город… Бесконечные снопы солнца на камнях, а мы на дне каменоломни, где совсем мало тени. Под обнаженным солнцем, не подернутым ни единым облачком. Наши головы полны солнцем, стены у нас перед глазами, и мы кружим по городу, цель одна — идти следом за женщинами. А те идут к источнику, заботливо пронося амфоры своих тел, идут к источнику, пока не расколются, не разобьются, все до единой, превратив мужчин в баранов, возвращая их к той роли, которая присуща им здесь, в этом городе, который вне морали.
Откровенный город — много, так много всего здесь хранится, одно кирпичное тело вплотную к другому, светлый, призрачно светлый, каменоломня и печь, каменная печь, залитая солнцем, в море неба. Высится город-склад. Словно призрак.
Давно уж раскинул он надо мною свои купола, я иду наугад. Все закрывается. О да, конечно: дом открыт настежь, сквозь щели прорастает трава, поет песнь щелей и трещин. Но все сворачивается и смыкается, уже не вырваться, мир исчезает, и в тебе вся память мира, ты остаешься в круглом доме, в большом доме, суть которого — купол. С женщинами, которые, сияя наготой, ведут тебя за собой, изящным шагом, и все круглое скругляется над ними кругами. Город женщин. Фаллический город. Порой ты попадаешь на площади, которые раскрывают перед тобой панорамы триумфальных арок, стен, церквей и лестниц, открывают свои пространства и арены. Но отсюда не вырваться. Ты просто встаешь в самую их середину, где обелиск или где нет ничего, чтобы раскинуть руки или бессильно уронить их, и не можешь прорваться через эти пространства. Город-купол, город-сводник: я твой пленник.
Как выбраться отсюда? Я не вижу исхода. Всюду оголтелая трава рвется сквозь плиты. Буйствует сорная поросль на этом диком поле, и конца-края ему нет. И ни одну из этих трав я не могу предпочесть. Здесь из них никогда не вырастет сад. Тебе придется забыть об этих далеко идущих планах, оставить их. В Риме все тропы умерли, поросли травой. Так что, говоря о Риме или любом другом городе-Риме, я должен признать: его нет. Его невозможно разглядеть. Придется вернуться вспять и начать все сначала.
Grottaferrata
Вон тот плакат — реклама швейных машинок «NECCHI» на фоне стремительно набегающих деревьев — прямоугольный, почти квадратный, черные гротескные буквы на белой плоскости, в черно-синей рамке, для меня это всегда знак того, что остановка уже близко. Как они ездят, просто удивительно — решительно устремившись только вперед и ничего не объясняя, останавливаются только в том случае, если кому-то надо выходить или садятся новые пассажиры, приходится украдкой следить, чтобы не пропустить момента, когда твоя остановка. И я всякий раз ждал, когда слева покажется церковь, эта вытянутая вверх рука, ярко-красная на фоне полей, висящая в воздухе. Потом успевал насладиться быстро уходящим вниз склоном справа, за изгородью, где виднелся кусок возделанного поля: несколько мгновений смотрел на землю, пышно поросшую сочной, белесой от зноя зеленью, на этот пир листьев, мир садов, мир огородов, на этот плоский ХА-НА-АН, на местность, пропаренную Паном, на ПА-НА-АН, на эту деревенскую местность, которая каждый день так близко и так далеко: право на вход оставляю за собой. Теперь слева остерия, вся полна воздуха. Каменная терраса, столик под сенью листвы. А вот и «Перекресток», моя остановка. Тенистый садик перед баром, заманчивая, будоражащая надпись «БАР», рядом табличка «SALE е TABACCHI»[3]. Припаркованные машины, праздно шатающиеся люди. (По ночам в листве горят лампочки, музыка несется из автомата; там, за распахнутой дверью, хриплая неразбериха. Голос диктора из телевизора.)
Не успел ты ступить на землю, как мимо уже стрекочет автокар. И сразу, единым взглядом-вздохом все возникает снова: воздух, легкие, мягкие, баюкающие волны воздуха, теплая ванна красок и звуков, с каким упоением ты вбираешь в себя все это после судороги, которой перехватил горло Рим. И эта живописная местность, Альбанские горы. Виллы, осененные листвой, стены домов, просвечивающие сквозь сплетение деревьев. Все это привольно разбросано там и сям, все стремится завладеть своей долей воздуха, солнечного воздуха. Все громоздится одно на другое. Шоссе белой лентой выскакивает то тут, то там, магнитофонная лента улицы, с трелями автомобильных сигналов, с самодовольным рокотом моторов. Виллы, деревья подслушивают эти звуки. А чуткое ухо шоссе постоянно слышит радио, доносящееся из затененных листвой окон домов, пение, звучащее в садах. Все это — воздух. В воздухе сплетаются гудки и canzoni[4]. Находясь здесь, ты понимаешь, насколько он, этот воздух, наполнен всемирным движением. Он есть, он существует между виллами и домами, и никуда не надо идти. Вверху, на холмах, сплетенные ширмы пиний. Они снова здесь. Гребенчатый силуэт на горизонте. Темно-зеленый.
На меня одновременно наваливается все то, что я прожил здесь за эти месяцы.
О, как много их было, этих приездов сюда.
Когда я приезжал и видел каменный дом, присевший среди кипарисов, цветом мальвы просвечивающий сквозь струи строгой листвы, и потом шел через сад, чтобы неожиданно войти прямо через просторный холл. Все в один миг становилось так, словно никогда и не было иначе: гравий, омраченный хвоей, покрытый пятнами шишек у меня под ногами, зияют криво повисшие нагретые ставни окон подвального этажа, слоями отваливающаяся краска. Шорох пугливых ящериц или беззвучное судорожное дыхание. В соседнем саду шаги Анджелы, босиком среди виноградных лоз, что выше человеческого роста, ее песочно-загорелые ноги и их пение блуждают по саду и пропадают в винограднике. Пение ног. Прибегают дети, запыхавшись: «Гляди, что у нас! (Ирис с темно-синими обнаженными остриями бутонов.) — И вот еще, смотри!» (Нашли в бассейне, из которого спустили воду: стрелу от лука, которую давно потеряли, заржавелый свисток.) И ты летишь мне навстречу, срываясь с каменной скамьи. Твой стройный загар трепещет вокруг меня. Твоя доверчивая тяжесть. Кофе на каменном столе, самолет летит в Рим — откуда? Чистый воздух: море, наполненное всемирным движением, воздух, в котором высятся обелиски кипарисов, ветвятся миндальные и персиковые деревья, воздух, который способен унять жару. Море воздуха, населенное и многолюдное: с вереницами громко гудящих автокаров фирм «STEFFER» и «ZEPPIERI», с приливами и отливами звука моторов, с пением садов, с радиоуютом, который льется над головой из невидимых окон. Видны лишь фрагменты стен, сквозящие сквозь листву, углы вилл, увитые зеленью и — воздух. Воздух, который все счастливо вмещает в себя, в котором устремляются ввысь растения.
