— Лора, брат! это ж incest!, — простонал великий русский поэт и кончил.
Так что пушкинскую Японию мы покинули в довольно-таки изможденном состоянии, но А.С. (скорее, по инерции) желал продолжения банкета и поволок меня на www.sex.ru, где за ближайшим же углом нас с ним чуть не трахнул негр с гигантским фиолетовым хером: еле спаслись. После этого сомнительного приключения Пушкин на какое-то время успокоился и придумал новое развлечение — кататься на скоростном лифте в Canadian National Tower, но это было уже не так опасно.
В Канаде мы пробыли совсем недолго — неполных три дня. Пушкин сказал, что ему тут все не нравится; к тому же, кроме лифта, в этой стране действительно не оказалось почти ничего, достойного внимания великого русского поэта. Мы еще смотались с ним в соседнюю державу, где у Пушкина заболел живот от местной пищи и тоски по родине. Смеху ради в Россию мы решили полететь самолетом, купив билеты эконом-класса на рейс Анкоридж-Хабаровск компании «Дальневосточные авиалинии». И во время перелета, действительно, чуть не оборжались, потому что еще в аляскинском аэропорту приобрели у какого-то чукчи полстакана привозной травы и выкурили ее почти всю: рейс сильно задерживался в связи с непогодой. На подлете к Хабаре у нашего воздушного лайнера заклинило шасси, и мы с Пушкиным прямо-таки чуть не лопнули со смеху, представляя, как Захарон Андреич будет грести на своем катере по тайге.
Тут же, в Хабаре, выяснилось одно неприятное обстоятельство: по всей видимости, еще в Отеле восходящего солнца Пушкин заразил меня стихотворением про любовь, а возможности лечиться совершенно не было. Строки «...что значит смерть? за сладкий миг свиданья...» не выходили у меня из головы. Больная, я постоянно хотела виснуть у Пушкина на шее и жертвовать ради него своей жизнью. Мне было по-настоящему скверно. Слезились глаза и ныло сердце.
— Пушкин, может, останешься? — просила я время от времени.
— Белкина, ты такая хорошая, — целовал меня в нос Пушкин, — я тебе посвящу какое-нибудь произведение. Из стареньких.
Мы еще сгоняли с ним в Тунис, Магадан, Нидерланды и Тель-Авив, где Пушкин прошелся по улице имени себя и, свернув пару раз, сильно удивился, оказавшись на улице имени Горького. «Как так получилось?» — недоумевал он. Мы прошли по улице Горького и, свернув пару раз, оказались на улице Пушкина. «Какой ужас», — сказал Пушкин. «Преемственность в русской литературе», — сказала я. «С точки зрения евреев», — предположил Пушкин. «Наверное, мы не там сворачиваем», —предположила я. «Наверное, да», — согласился Пушкин.
Оставшись на ночь в Англии, мы планировали смотаться завтра в Страну сайгаков и автора неизвестных стихов «Коян, каскыр кележатыр!» Там мы хотели повидать двоюродного брата Балды Алдара-Косе, а заодно положить букет каких-нибудь растений на могилу Абая Кунанбаева. Но тут у меня впервые за все время, начиная с несъеденной утки по-пекински, зазвонил выданный на работе мобильник.
— Вы должны срочно показать Пушкину памятник Пушкину. Один. Выберете самый лучший, — сказал шеф и отключился.
— Пес звонил? — догадался Пушкин.
— Ага, — кивнула я.
— Метроном ебаный, — сказал Пушкин.
— Кстати, ты не знаешь, кто его сын? — спросила я.
— Какой еще сын? — удивился он.
— Ну, агентство называется «Кербер и сын».
— Так он и есть сын.
— А Кербер, стало быть, его папа?
— Да нет у него никакого дополнительного папы! Он сам себе и сын, и папа, — объяснил Пушкин.
— Блин, вот я дура! Ну точно же, его ведь зовут Эдуард Эдуардович!
— Ты умная, Белкина. Только не всегда и не везде. Слушай меня, я тебе английскую народную песенку спою:
You're the kind that always loses,
Bliss and you are all at odds:
You're too sweet when chance refuses
And too clever when it nods.
Пушкин пел, а я танцевала руками. Мы остановились в отеле без названия.
— Я тебя люблю, Белкин, — сказала я в номере, раздеваясь.
— Я тебя люблю, Белкина, — сказал Белкин и посвятил мне свои повести.
Я уже знала, какой самый лучший памятник покажу ему.
Это был яркий безветренный день. К монументу мы подошли никем не замеченные. «Дубельт», —уважительно постучал Пушкин по памятнику. «Ага». «Почему у меня двенадцать пальцев?» — спросил он. «Для запаса», — пояснила я и отошла в сторонку, чтобы не мешать. Напротив друг друга стояли два Пушкина: мой Белкин и наше все. Болезнь моя сильно прогрессировала: я любила и того, и этого.
Все, что случилось потом, вы знаете и без меня. Я тоже знала все наперед и уже не смотрела, как набежал народ, как моего Белкина то ли специально, то ли нечаянно перепутав с прежним, возвели на пьедестал и натаскали к подножью охапки самой универсальной в мире травы. Я развернулась и пошла прочь. «Белкина! — крикнул он, — не оглядывайся!», и тут же за моей спиной все бзднуло, потому что там была вода, которая горит, а когда такой воды много, то Захарон Андреич явно где-то поблизости. Я и не думала оглядываться: какой смысл глядеть туда, где уже все по-другому. Прямо надо мной, в клубах дыма и карбидной вони, пронесся белый прогулочный катер, на лобовом иллюминаторе которого плясали оранжевые протуберанцы, так что таинственный драйвер, разговаривающий гекзаметром, снова остался незамеченным. Да я бы все равно его не разглядела — у меня контактные линзы, я ничего толком не вижу, когда реву.
Задергался мобильник. «Можно возвращаться», — довольно проурчал г-н Кербер.
Я сидела на скамейке на ж/д станции Океанская. В небе мастурбировала поганка-луна, расплескивая на рельсы какую-то дрянь. Было прохладно и ветрено. «Болдинская осень скоро», — подумала я. В конце платформы показалась темная фигура. Она подошла к скамейке и встала напротив меня, играя хвостом.
— Мне скучно, бес, — сказала я.
— Что делать, Лора, — ответил бес и заржал.
Я бросила в него керберовским мобильником, но промахнулась.
Без пятнадцати четыре к платформе бесшумно подъехал товарняк. Я махнула рукой. «Куда ехать?» — высунулся из окна шофер поезда. «Улица Крыгина, дом 55», —- назвала я свой адрес. «По пути», — кивнул водитель и сбросил на платформу стремянку. Я поднялась по ней в роскошный салон локомотива, утыканный циферблатами. Все часы показывали разное время: от ноля до 923. Я выбрала себе подходящее и устроилась поудобнее.
Послесловие раз
Ну что еще сказать. Я ж почти филолог по образованию, поэтому как-то само собой решилось, что у Кербера буду работать исключительно с писателями. Предыдущая специалистка, на место которой меня и взяли в агентство, считалась неплохой работницей, но после того, как она внезапно эмигрировала на белом катере, образовалась вакансия. Г-н Кербер моей работой с Пушкиным остался доволен. В особый восторг его привел выбор главного монумента. Не знаю, чему уж тут восторгаться: по-моему, выбирать было просто не из чего.
Послесловие два-с
— За сладкий миг свиданья готов я жизнь отдать!!!! Рад ужасно.
Каким коротким у него оказался инкубационный период. Каких-то десять лет.
— Я тебе изменила, — вспомнив, подумала я.
— Не может быть, — подумал он, — с кем?
— С Пушкиным.
— А-а. С Пушкиным не считается. Хочешь, я пожертвую для тебя своей жизнью?
— Только попробуй. Мы будем мучиться долго, скучно и счастливо, и умрем в 923.
— Тогда помоги зашить парус.
— Давай.
— Подожди! У меня для тебя сюрприз.
— Давай!
— Отвернись!
— Ну, давай...
— Только не оглядывайся.
...Да, и вот что интересно: Пушкин что, забыл про Лотову бабу?
ЛОРЕ ОТ ЛЁВЫ Т. (сентиментальный рассказ)Все счастливые семьи дырдырдыр, а каждая несчастливая семья балабалабалабала.
Мы не просто поссорились.
Мы раздолбали друг друга ниже ватерлинии, как в море корабли.
В моей комнате подсыхает, прислонившись к стене, Анна Каренина. На ней темно-зеленое платье из панбархата. У меня есть такое же. Платье длинное, но все равно видно, что Анна босая. Это мой авторский прикол, но дело не в этом. У Анны мое лицо. Как так получилось, я не понимаю.
Он влетает в комнату и сбивает пустой мольберт. С мольберта падает невымытая кисть и чертит на полу изумрудную запятую. Я молчу.
Он закладывает вираж и ложится на обратный курс, в заключение хлопая дверью. На его плече спортивная сумка, набитая явно шмотьем.
Еще позавчера он сказал, что когда я чеканусь окончательно, он навестит меня на Шепеткова и освежит яблоками.
Я должна срочно выполнить одну левую заказуху, но мне не пишется. Если, честно, то и не живется. В таком состоянии хорошо бы опять нажраться, но кто-то добрый возвращает мне мышечную память о прекрасном, и я достаю мольберт. Почему-то захотелось написать этюд с белухами, и я даже сходила в дельфинарий, заплатив вместо 40 рублей 80. Меня тронуло, что администратор дельфиньей резервации отнесся к моему задрипанному этюднику как к личности, и я не стала спорить. Однако белухи так и замерли в состоянии подмалевка на холсте, не пожелав прописываться. Осталось до черта разведенных красок. Я использовала их на Анну Каренину.
