Мне дико думать, что вот – все – ее уже нет. Похоже, что смерть так и не стала привычной спутницей моего существования. Я думаю о тех смертях, что я видел. Старики говорят о смерти, словно о природном явлении, таком же незначительном, как снегопад или гроза. В старости смерть не вызывает удивления или драмы, к ней привыкаешь.
Старики привыкли, а я еще нет, да я вовсе не намерен привыкать, но это случится, обязательно случится, рано или поздно, как и осень моей жизни, и поэтому я реву в голос, стоя в самом центре Лондона, на тротуаре, задрав голову и уставившись в небо. Редкие прохожие обходят меня на почтительном расстоянии, вид мой не внушает им доверия. «Очередной уличный псих», – думают они и идут стороной, прикрываясь зонтами и ускоряя шаг.
В конце концов, я кое-как успокаиваюсь. Я вытираю глаза, в них словно песка намело, так режет, я пытаюсь взять себя в руки и проанализировать ситуацию. Я хочу разложить все по полочкам, но, увы, ничего не выходит, все мысли вертятся лишь вокруг отеля, вокруг душа или даже ванны, вокруг пары-тройки порций виски, вокруг звонка какому-то мифическому спасителю.
Как так вышло, что я, дожив до своих совсем не юношеских лет, так и не научился самостоятельно преодолевать трудности? В голову приходят простые и здравые мысли. Странно только, что я осознаю это только сейчас.
Все дело в том, детка, что я – мальчик с телом мужчины и немудреным житейским опытом городского жиголо. Идиот, который всю свою жизнь старался прожить за чужой счет и считал, что так оно легче. Бред. За фасадом красивой жизни всегда есть что-то еще, некая грубая реальность, изнанка, дерюга…
Я продавал свою молодость тем, у кого ее не было никогда. Богатым женщинам, слишком рано распрощавшимся с детскими мечтами.
Всегда под женской опекой.
Богатая подруга мигом решит твои проблемы. Она станет твоей мамочкой, твоей наставницей, твоей нянькой.
И она заберет твою молодость, энергию, когда-нибудь – даже само желание жить.
Я транжирил свою молодость, я думал, у меня она будет длиться вечно. Я не представлял себя взрослым, я не представлял себя старым. Я никогда не думал, что вдруг окажусь в ситуации своих взрослых любовниц, с опустевшей душой и с одним лишь отличием – без должного количества денег, чтобы купить для этой души хоть какой-то контент.
Пришло время, и моя молодость кончилась.
Я не ожидал, что это случится так быстро.
Во всяком случае, не сейчас, я надеялся, что еще будет время и я все же успею добиться успеха…
Швейцар и эта блядовитая телка на ресепшене прикидываются, будто бы несказанно рады моему появлению. Я же делаю постную мину и стараюсь как можно быстрее забрать ключи от номера, в то время как они начинают меня парить, грузить дешевым обывательским хламом, видно, не наболтались еще друг с дружкой.
Наперебой они задвигают мне разные унылые темы, плетут что-то насчет погоды, осадков и нового альбома этого мажорного наркоши Пита Догерти. Они гонят про мюзикл «Mama Mia», который недавно удосужились посмотреть, проходятся и по поводу самой группы ABBA, потом, естественно, касаются недавнего теракта в лондонской подземке. Они не замолкают ни на секунду, сплошное бла-бла-бла, причем и швейцар и хостес, оба, делают вот такие круглые глаза, когда говорят о жертвах трагедии, о десятках, а может быть, сотнях жертв, но я не слушаю, не отвечаю, я направляюсь к лифту.
В лобби бармен, на редкость уродливый паки, заторможенно протирающий бокалы за стойкой, машет мне своей волосатой лапкой, горничные-филиппинки щебечут: «Hi!» – и улыбаются, и даже пара японских гостей с третьего этажа до неприличия приветливо кивают мне.
Ну а я, осунувшийся и бледный, растрепанный и помятый, не нахожу в себе даже сил ухмыльнуться в ответ, просто выдавить подобие улыбки, просто скривиться, нет, на хуй, на хуй, все это выше моих скромных возможностей.
Я ныряю в лифт, скрываюсь в нем, как в детстве, бывало, скрывался от всего мира под старой своей скрипучей кроватью, представляя себе тайное убежище, свою личную нору, темную и узкую, но все же уютную, уютную хотя бы потому, что я тогда был по-ребячьи наивен и уверен – никто и никогда не найдет меня в ней.
Надо отдать должное моим предкам, они всегда делали вид, что и вправду потеряли меня, искали, искали, искали и не находили…
Так незаметно эти недавние воспоминания стали вдруг далеким прошлым, безвозвратным и оттого невероятным, как, впрочем, и все мое детство, странно, но именно они отпечатались в моей памяти лучше всего, и именно эти воспоминания заставляют мое сердце сжиматься в какой-то печальной и одновременно сладкой истоме.
И вот я ныряю в лифт, в свое убежище, под кровать (в метафорическом смысле). Итак, я ныряю туда, в старинный такой добротный лифт, чем-то напоминающий миниатюрную сигарную комнату, в смысле – темная благородная древесина, зеркала, толстый палас на полу и все такое. Он движется вверх почти бесшумно, и я думаю, что вот, надо же, мотор-то поставили новенький, заменили ему мотор-то. Так и мне пора заменить мой характер, выбросить вон всю нерешительность, беспомощность и инфантилизм. Да, пора бы уже просто выбросить все это на свалку, ведь продать в комиссионный вряд ли получится, на хуя оно кому нужно?
Я выхожу на своем этаже и направляюсь к номеру, и с каждым шагом, с каждым моим медленным и тяжелым шагом, приглушенным кроваво-красной ковровой дорожкой, с каждым метром, с каждым вздохом до меня все яснее доходит, что я совершаю ошибку. «Возможно, эта ошибка будет стоить мне жизни», – думаю я. В довершение ко всему у меня вдруг начинает раскалываться голова. Острая боль пронзает затылок, словно какой-нибудь лох, опер, подручный лысого урода, саданул меня туда кастетом. Я даже нервно оглядываюсь, но вокруг, естественно, никого.
«Меня наверняка там уже ждут, этот ублюдочный долбанутый Тимофей или еще кто, какая-нибудь сволочь из органов», – думаю сквозь боль и сомнения и открываю дверь.
В номере настоящий погром, вещи разбросаны: рубашки, джинсы, кофточки и вечерние платья от Ann Demeulmeister и Balenciaga свалены в кучу на кровати, а на полу какие-то салфетки и бумаги, целые кучи скомканных бумаг – бланков, писем и графиков. Створки секретера распахнуты настежь, цветы выкинуты из ваз и разбросаны по комнатам, всюду вытряхнутые пепельницы, косметика, гигиенические тампоны, разбитая бутылка из-под шампанского Mumm Cordon Rouge, раздавленные шоколадные конфеты, раскрошившееся печенье и компакт-диски. В спальне включен телевизор, по каналу MTV крутят новый клип Cheap Trick, но звук убран до минимума, и старые клоуны безмолвно и уныло трясут седыми головами.
Я медленно прохожу по комнатам, стекло и диски скрипят под ногами, я, как конченый параноик, заглядываю за портьеры и под диваны, включаю везде свет, словно ищу ублюдка, перевернувшего номер вверх дном. Ну, естественно, – никого.
Со вздохом облегчения я запираю дверь и даже припираю ее комодом. Зачем мне это – непонятно, ведь ясно же, что если кому-то надо будет сюда проникнуть, он это сделает, по-любому сделает, хоть я тут целую баррикаду сооружу.
Как бы то ни было, с комодом приходится изрядно помучиться, он такой тяжелый, что в первый момент я думаю, он просто прикручен к полу. Я упираюсь что есть силы, антикварная рухлядь поддается, и с диким грохотом я придвигаю его к двери. Обессилевший, близкий к помутнению рассудка, с ноющей головной болью, но все же удовлетворенный проделанной работой, я, наконец, наливаю себе выпить. Я включаю звук у телевизора, а там уже New York Dolls, и вообще вся эта концертная программа, похоже, посвящена старому року, который, как говорится, оказался живее всех живых.
Виски немного приводит меня в чувство, я скидываю с себя грязную и даже местами порванную одежду, включаю воду в ванной и кидаю туда пару шариков масла и еще соль, да, непременно, для расслабухи нужна ароматизированная морская соль, я снова выключаю звук у телевизора, но включаю проигрыватель и подбираю с пола один из джазовых дисков.
Он потерт и чем-то заляпан, по-моему, шоколадом, а может быть, чьими-то испражнениями, я оттираю его бумажным носовым платком и ставлю в проигрыватель. Ура, он даже играет! В колонках мягко бренчит гитара, а я в таком состоянии, что не могу определить, что это за музыкант, в грязной своей одежде я нахожу полусмятую пачку сигарет, вспоминаю про скан, делаю джойнт, закуриваю и забираюсь в ванну.
Мне надо подумать, да, черт, мне надо подумать, мне просто надо немного подумать, собраться с мыслями, зажать свою волю в кулак.
Я закрываю глаза. Передо мной сразу появляется лицо Вероники.
– Привет, – говорю я.
Вероника улыбается, но ее лицо похоже на посмертную маску.
– Знаешь, детка, – говорю я ей, – всю свою жизнь я стремился избегать ответственности, и вот, пожалуйста, моя бесхарактерность привела к таким плачевным последствиям.
