С каждым ударом гнев мой растет, он ширится, превращается в ненависть, а ненависть, как известно, не имеет предела. Я уже и не смотрю под ноги, просто замешиваю старческое тело, гнилой виноград должен обратиться в сок.
Вот он, наконец, перестает улыбаться, вот уже даже не дергается там, на земле, лежит, как колода, и это меня, наконец, охлаждает. Я замираю в удивлении, словно прихожу в себя. Мгла рассеивается, меня снова тошнит. Мне становится страшно. Невыносимо жутко. Боже мой, что со мной, что я наделал?
Я уже почти не помню того, что произошло с Анной Степановной. Я закрываю глаза и снова открываю их, надеясь, что все, происшедшее со мной за последние полчаса, за последние несколько дней, а может быть, за всю мою жизнь, за такую короткую и черно-белую жизнь, всего лишь наваждение, сон, яркий и бессмысленный, а оттого так похожий на реальность.
Я закрываю и открываю глаза, трясу головой. Нет, черт, все происходит на самом деле. Вот он я, стою в пустынном лондонском дворе, возле дома викторианской эпохи, а подо мной, на земле, валяется тело.
Я склоняюсь над ним, всматриваюсь в его истекающее кровью лицо, меня тошнит все сильнее. В конце концов, я блюю прямо на это тело, на это лицо… Вернее, когда-то его можно было так назвать. Вместо глаз сплошные кровавые пузыри, рта тоже не видно. И самое ужасное – он лежит тихо, словно труп.
Словно ТРУП?!
«Fallen angel head crashes dead out of control, lost memories staircase twists darker…» – доносится «Killing Game» Skinny Puppy.
Я оборачиваюсь, звук такой мощный, будто где-то рядом включена на полную мощность огромная стереосистема. Но нет – это всего лишь музыка в моем воспаленном мозгу. Бог мой, а я и не подозревал, что знаю эту песню.
Я бросаюсь прочь.
Знаешь, самое смешное, детка, что я не могу придумать ничего лучше, чем вернуться в отель. Потный и грязный, с оранжевой женской сумочкой под мышкой, крадущийся по теневой стороне улицы, я похож на одного из свежеобращенных бродяг. На недавнего клошара, молодого бомжа, свихнувшегося безработного, бросившего свой дом.
Интересно все же, как становятся ими?
Я не имею в виду алкоголиков и наркоманов, прожигающих саму жизнь, вплоть до доставшегося по наследству жилья. Здесь все ясно, мне до такого все же далеко.
Меня интересует странное по сути своей явление, присущее только крупным мегаполисам развитых и благополучных стран, когда обычный среднестатистический гражданин, не молодой, но и не старый, малообеспеченный, но ведь и не нищий, и не то чтобы совсем одинокий, вдруг выходит на улицу и захлопывает за собой дверь.
Я имею в виду – захлопывает ее навсегда.
Вот ты сидишь себе, детка, в долбаной малогабаритной квартире, каких тысячи в Манчестере, Бронксе или Южном Бутово, смотришь TV, один нескончаемый сериал за другим, ток-шоу сменяет передача про пластическую хирургию, а по MTV крутятся какие-то невнятные клипы совершенно не знакомых тебе певцов.
В Euronews молодые арабы жгут машины, и кого-то завалило обрушившимся домом, очередное цунами смыло с лица Земли еще один райский остров, число погибших приближается к сотне тысяч, серийный убийца лишил жизни сто семьдесят два человека, из которых семьдесят были как раз бомжами, зато остальные – напротив, вполне зажиточными горожанами, террористы взорвали бомбу на железнодорожной станции и ее осколками ранило двести пятьдесят пассажиров, но, слава богу, никто не погиб, хотя эти данные, конечно, пока уточняются, и, вполне возможно, жертвы еще будут, десятки, а может быть, сотни, следите за нашими выпусками, не переключайтесь на другие каналы, потому что все, что вы видите, все, что вы слышите, все, где боль и смерть царят беспредельно, все это и есть наша с вами сраная реальная жизнь!
Возможно, это телевидение виновато в том, детка, что ты в одночасье решаешь бросить все. Быть может, у тебя просто едет крыша, ты чувствуешь себя чужим в лапах этого хищного зверя, именуемого цивилизацией, или просто тебя ужасает, что у каждого гражданина помимо прав есть еще и какие-то обязанности. И вот тогда ты сжигаешь свой паспорт, как в недалеком прошлом советские диссиденты в отчаянном прозрении жгли свои партбилеты, ты выбрасываешь мобильный телефон и делаешь шаг за порог…
Опустившийся завсегдатай унылого Starbucks. Вечный странник. Клошар. Бомж. От этих мыслей вдруг прошибает на слезу. Я сдерживаюсь, только всхлипываю, но уже при самом подходе к отелю, непосредственно перед ним, почти за два метра до тяжелых дверей благородного дерева, на глазах у высокомерного швейцара, раздутого от особого халдейского достоинства, меня накрывает, я трясусь, и плачу, и размазываю слезы и сопли по лицу. В горле стоит ком, в ушах какая-то канитель – звуки улицы приглушены обрывками из любимых мелодий.
Сквозь саксофон Кима Уотерса – гудки машин и голоса прохожих, сквозь гитару Чета Аткинса – грохот отбойных молотков. Арабы-рабочие вскрывают асфальт с остервенелым видом, а я думаю о террористах, о том, что вот так же эти шахиды станут вскрывать черепные коробки европейских обывателей, только дай им волю.
Я даже не чувствую страха, только жалость по отношению к ним, этим одержимым, и к обывателям, которых сгубила хваленая европейская терпимость, впрочем, все это тут же оборачивается в жалость к самому себе.
Приходится пройти мимо отеля, не хватало еще, чтобы халдейские рожи видели меня в таком состоянии. Может быть, мне вообще не стоит показываться там, наверняка эти суки, Тимофей или кто-то другой, уже ждут меня в номере…
Я втягиваю голову в плечи, отворачиваюсь и стараюсь как можно незаметнее прошмыгнуть мимо. Я плачу почти беззвучно, а в голову приходят бредовые мысли об увлажняющем креме на основе человеческих слез, лучше всего детских. Такой крем точно бы пользовался спросом у истеричных дам, мечущихся по клиникам и Spa в поисках эликсира вечной молодости. Взбесившиеся суки! Твари, трахающие мальчиков в надежде, что их сперма сыграет роль некой прививки молодости! Суки, крадущие у мальчиков их силу, их возраст…
Вы воровали и у меня…
Я вдруг снова вспоминаю учительницу Анну Степановну. Рыдания сотрясают меня еще сильнее, кажется, они уже не прекратятся никогда.
Я силой воли гоню воспоминания прочь. Нахожу в кармане упаковку ксанакса, глотаю таблетку без воды, она царапает мое горло.
Мне приходится отойти от отеля на приличное расстояние, прежде чем я все же успокаиваюсь, беру себя в руки, вытираю слезы. Ничего не поделаешь, надо возвращаться, даже если этого делать нельзя, такой вот парадокс, куколка! У меня никого нет в этом огромном фриковском городе, а мне все же надо принять душ и переодеться, надо взять себя в руки, выкурить джойнт, постараться расслабиться, иначе я рано или поздно сойду с ума или окажусь в полицейском участке.
Я думаю о том, кому я мог бы позвонить, попросить немедленной помощи, меня даже посещают идиотские мысли вроде российского посольства, но я вскоре отметаю их как полнейший идиотизм. Я не подданный Штатов, к примеру, а мое государство, как известно, не любит утруждать себя из-за всякого там человеческого мусора.
Мне надо собрать вещи, попытаться обменять билет или, в крайнем случае, купить новый, надо валить из Лондона, иначе быть беде…
Мне нужны деньги, нужна хоть чья-нибудь помощь. Я соберусь с мыслями и смогу позвонить. Вот только кому? Макар? Чем он сможет помочь мне, – во-первых, он сам на мели, а потом мы и расстались последний раз не здорово. Егор? Возможно, но только вот как я смогу посвятить его во все происшедшее?
Что случилось с Вероникой? Как это произошло? И еще этот бомж, что если я убил его? Не знаю, что же на меня такое нашло, какой-то неистовый приступ ярости…
В голову приходит только бывшая жена. Но, боюсь, и она вряд ли будет рада такому обороту. Света всегда стояла на той позиции, что взрослый человек сам решает свои проблемы, не впутывая в них окружающих.
«У окружающих тебя и так есть чем заняться!» – помню, как-то отрезала она. Что ж, в этом была доля истины. Но все же кто-то должен мне помочь. До недавнего времени я мог обратиться к Веронике. Теперь она мертва. Какая простая и обыденная фраза. Снова накрывает, и очередная порция рыданий сотрясает меня.
Солнце неожиданно прячется, и небо заволакивает серыми тяжелыми тучами. Еще через минуту начинает накрапывать мелкий дождик, будто природа плачет вместе со мной, это успокаивает, или ксанакс начинает действовать, что как нельзя кстати. Я поднимаю лицо к небу, затянутому серой дерюгой, голова запрокинута, невидящие глаза застланы слезами, они стекают по гортани в рот, мне солено, и я ловлю редкие дождевые капли и вспоминаю Веронику.
Мне дико думать, что вот – все – ее уже нет. Похоже, что смерть так и не стала привычной спутницей моего существования. Я думаю о тех смертях, что я видел. Старики говорят о смерти, словно о природном явлении, таком же незначительном, как снегопад или гроза. В старости смерть не вызывает удивления или драмы, к ней привыкаешь.
