Ильза Айхингер - Великая надежда

Мимо проходили солдаты, слышны были их шаги. Звенели стекла, весело сверкали осколки. Бесстрашно, без малейших церемоний, демонстрируя свои зазубрины во всем их блеске.

Когда она опять открыла глаза, улица была освещена пожарами, словно аллея, по которой тянется праздничная процессия. Там, где кончалась улица, огни сливались в одно большое пламя. Человек рядом с Эллен на секунду задумался. Ногами он нажимал на педали, руки так вцепились в руль, словно руль был наделен властью управлять человеком. Он посмотрел вперед и прибавил скорости. Багровая пелена наползла ему на лоб, растеклась по лицу и как будто прилипла к коже. Он скривил рот, усмехнулся, и ему еще хватило сил остановить машину в одной из боковых улочек. Кровь сочилась сквозь его шинель. Снисходительно скользили вниз крутые крыши над старинной улочкой. Казалось, что это последняя такая улочка, незаметная и почти пощаженная, сосредоточенная в своем молчании, превозмогавшая весь окружающий шум. Она хранила это молчание, как последнюю бочку топлива.

— К мостам, — заикаясь, пробормотала Эллен. Она выскочила из машины.

— Помоги мне! — сказал он. — Нет, не помогай. Ты пойдешь к мостам одна, ты просто передашь сообщение…

Эллен расстегнула ему мундир, оторвала лоскут от его рубахи, но ничего не разглядела. — Я позову на помощь, — сказала она. Но она боялась чужих солдат, говоривших на непонятном языке.

— Не уходи! — чуть слышно пробормотал он. — Как тебя зовут?

— Эллен. А тебя?

— Ян, — сказал он и улыбнулся в темноту, словно там таилась разгадка тайны мира.

— Подожди, — крикнула Эллен, — подожди!

Она соскочила на мостовую и протиснулась в разбитую дверь. В парадной было темно. Пахло запустением, гнилью, близостью распада. Эллен на ощупь пробралась вдоль стен и наткнулась на дверь. Она ринулась в эту дверь и очутилась по ту сторону — дверь была не заперта. Это придало ей храбрости, и она решилась зажечь спичку. Огонек взметнулся, вступив в союз с тишиной и с распахнутой дверью, и восстановил всю картину. Светлые стены и темный пол, блеск дверей и треснувшее зеркало, вобравшее в себя темноту парадной.

Эта квартира была оставлена обитателями. Они ее покинули, как душа покидает тело. Покинули, как незваные гости. Когда искры полетели над крышей, жильцы поняли, что они уже опоздали. Это их так потрясло, что они вызвали машину и уехали не попрощавшись. О хозяине они так и не спросили. Квартиру бросили в спешке.

Ян привстал и попытался выбраться из машины. Он хотел позвать на помощь, но его голос звучал тише обычного. Вот, значит, как оно бывает, когда в тебя попали, подумал он. Уперся в сиденье, вытянул ноги из машины, постоял секунду посреди улицы и упал спиной на радиатор. Улица закружилась, как волчок под кнутиком. Ян, сжав зубы, ступил три шага по мостовой. Эллен подхватила его.

— Идем, — сказала она, — идем, Ян!

У него были с собой свечи, и их свет рассеялся по чужой, заброшенной квартире. Ящики и столы, одеяла и кровати, и повсюду дремала тишина, эта истерзанная, эта самая израненная изо всех израненных. Ты, что меня сотворил, зачем ты это допускаешь? Зачем ты создал этих людей, которые должны меня растерзать, чтобы потом понять? Зачем сотворяешь их снова и снова?

Сапоги Яна оставляли на полу черные пятна. Он ударился головой о темную люстру, зазвенело стекло. Обессиленный, он рухнул в кресло. Его рубашка промокла от пота, сквозь нее беззвучно сочилась кровь. В сумерках он чувствовал, как его перебинтовывают, как на раны ложатся белые повязки, прохладные и по-матерински заботливые, готовые остановить неостановимое.

Свет окружен зеленым сиянием, зеленым, как трава на солнце. Это хорошо для глаз, это хорошо, Ян! Но от этого света его лицо стало еще бледнее.

— Ян, — сказала Эллен, — сейчас станет лучше, все будет хорошо! — Лучше или хорошо? Внезапно ей показалось, что важно отличать одно от другого.

Он просил пить, его знобило. Эллен нашла дрова за кухонной лавкой. После долгих поисков обнаружила медный чайник, открыла кран, но из крана давно уже ничего не текло. В углу стоял прикрытый чан с питьевой водой. Эллен набрала полный чайник. Недовольно задымила плита, но постепенно успокоилась, как лошадь под чужим седоком.

Ян лежал тихо. Кресло было мягкое и глубокое. Сквозь стены он слышал ее шаги, слышал, как она раскалывает дрова и звенит посудой. Можно было вообразить, что так было всегда и будет всегда. Если бы тем, что были до них, удалось в это поверить, то и они бы тоже могли себе это вообразить. Эллен молча держала руки над плитой. Можно было вообразить, что все происходит в первый и в последний раз. Если бы тем, что были до них, не удалось в это поверить, то им бы все равно удалось это вообразить. Она налила чай и поставила чашки на поднос. Услышала, как он ее зовет,

— Сейчас, — сказала она.

Он оторвался от спинки кресла. Рана перестала кровоточить. Фуражка соскользнула у него с головы, теперь его волосы казались еще светлей, чем раньше, в лунном свете. Она дала ему попить и взглянула на него.

Все, что было разорвано, вдруг соединилось. Красные цветы, пригоршня конфет и открытая рана. Все слилось воедино. Огромный мир внезапно обрел лицо молодого чужого офицера, светлое треугольное лицо, и щеки его круто сходились к острию подбородка двумя линиями, которые мягко отклонялись от прямой, как штрихи детского рисунка. Все боли мира слились вместе в одном скрытном взгляде. Невидимое заглянуло Эллен в лицо. Она взяла его за руку.

— Скажи, что это ты!

— Я? Кто — я?

— Тот, про кого я думала, когда говорила, что хочу домой!

Он лежал в кресле и смотрел на нее. Она крепче сжала его руку.

— Когда я раньше смеялась, то всегда потому, что смеялся ты, а когда я играла в мяч — я уже тогда играла с тобой. А выросла я для того, чтобы моя голова доросла до твоих плеч. Я ради тебя всему научилась, стоять, и бегать, и говорить!

Она одним прыжком очутилась у его ног и заглянула ему в лицо.

— Это ты. Скажи, что это ты!

Она хлопнула в ладоши.

— Мир… — крикнула она, — теперь и персиковое мороженое, и воздушное покрывало, и ты, — все у меня есть!

— Воздушное покрывало и я, — удивленно повторил он.

Он встал и обнял ее. Он немного пошатывался, но мог стоять. Он взял свою фуражку и надел ей на темные прямые волосы. Попытался засмеяться, но его смех выглядел беспомощно, будто смеялась только половина лица. Развеянное по ветру пение вторило этой коронации.

Эллен хранила серьезность. Трещина в зеркале делила ее лицо надвое, как удар мечом. Под куцым пальто светились белизной ее колени. Ветер дул в свою волынку. Над стенами плясало колыхание пламени и бросало на их щеки поспешные отблески.

— Ты давно здесь, Ян?

— Со вчерашнего дня.

— А долго пробудешь?

— Вероятно, до завтра.

— Со вчера до завтра, Ян, — это время, которое отпущено здесь всем нам!

Эллен мерзла, от печали у нее перехватило дыхание. Она сбросила фуражку. Озноб, как прохладная похвала, коснулся ее волос.

— Что с тобой? — в отчаянии крикнул он. Он схватил ее за руку и с силой притянул к себе. — Чего ты хочешь?

— Домой! — сказала Эллен.

Он вцепился ногтями ей в руки. Она не шевельнулась. Он был в нерешительности. Измученный, он прижался лицом к ее лицу.

— Ян! — сказала она. Ее доверчивость обезоружила его, он оттолкнул Эллен от себя. В ее глазах стояли слезы.

Внезапно на него напала слабость. Раненое плечо болело и снова начало кровоточить. Эллен испугалась. Она хотела сменить бинты, но он не позволил.

— Я схожу за помощью! — сказала она.

Он не хотел никакой помощи, он хотел есть. Она принесла ему то, что нашла. Расстелила на столе белую скатерть, нарезала ему хлеб и налила свежего чаю. Он задумчиво наблюдал за ней. Она двигалась быстро и все-таки отрешенно, серьезно и как будто играя. Они оба очень проголодались. И пока они пили чай, он поверх чашки тихо на нее поглядывал. Она пила молча и смотрела на свои колени. Он предложил ей сигарету. Она старательно попыталась с ней справиться.

Он приподнялся в кресле и тут же снова упал назад. — Со стороны можно подумать, — сердито усмехнулся он, — можно подумать, будто мы собираемся здесь остаться!

— Иногда можно подумать и так, — сказала Эллен. — Тебе нужно окрепнуть, Ян!

— Мне нужно к мостам! — крикнул он.

— Домой, — сказала Эллен.

Домой? Мысли у него смешались. — Ты имеешь в виду, туда, где равнина плачет во сне и дети, как дикие птицы, слева и справа кричат в полях? Туда, где на невидимых границах лежат маленькие городки, а покосившиеся вокзалы мудро остаются позади, когда мимо проносятся скорые поезда? Туда, где круглятся зеленые башни и заостряются лишь тогда, когда этого уже никто не ждет? — Его руки лепили улицы и железнодорожные насыпи, туннели и мосты. Он клялся ей в любви к молодым воронам над сжатыми нивами, к дыму костров, к волкам и ягнятам, и вдруг осекся.