Ильза Айхингер - Великая надежда

Тут она услыхала его дыхание. Она встала на колени. Вдруг ей стало понятно, что все пушки на свете созданы для того, чтобы заглушить человеческое дыхание, эти разоблаченные вдохи, эту распахнувшуюся мимолетность. Теперь было совсем тихо. Эллен больше ничего не слышала.

Как редко вы слышите свое дыхание! И как неохотно вы его слушаете.

Или одно — или другое, или одно — или другое!

— Ведь мы же хотели вдвоем идти к мостам, Ян! — Он не отвечал.

— Или ты думаешь, — сказала Эллен, — думаешь, что к мостам надо идти в одиночку? Ты отдельно, а я отдельно, каждый сам за себя?

Он беспокойно шевельнулся. Она легко дотронулась до его волос. Во сне он отстранил ее пальцы. Слабел и колыхался огонек свечи.

— Ян, полночь прошла! — Она уцепилась за его свисавшую руку. Он пробормотал на своем языке нечто угрожающее.

— Ян, уже весна, Ян, луна прибывает!

Его губы были распахнуты, на лбу проступили капли пота. Эллен их стерла.

— Ян, — в тревоге шепнула она, — ты должен меня понять. Ты же говорил, мы все — города на границе! Мы все — зеленые башни, которые заостряются, когда этого уже никто не ждет! Мы все — покосившиеся на ветру станции, которые мудро остаются позади, пока мимо них проносятся скорые поезда! — Из последних сил оборонялась она против спящего. — Я только один из многих поездов, что проносятся мимо тебя. Ян, когда проснешься, не ищи, где моя рука!

Она расправила свое пальтецо у него на коленях.

— Когда проснешься, все будет лучше. Когда проснешься, в лицо тебе будет светить солнце!

Его дыхание было спокойно.

— Ты должен это понять, Ян. Разве я не выкарабкалась из подвала, чтобы вернуться домой? Из дома — и домой. Прочь от множества желаний, в середину, Ян, к мостам!

Она еще раз попыталась все объяснить.

Но пока она говорила, ей показалось, что никаких доводов не надо, да, ей казалось, будто все, что она говорит, звучит в этой тишине совсем негромко, будто она шевелит губами, как немая. То, что она делала, не надо было объяснять никакими причинами, потому что оно уже несло в себе свои причины. К мостам надо идти в одиночку.

Эллен надела шапочку и опять сняла. На мгновение она замерла.

Шел уже первый час нового дня, тот час между чернотой и синевой, когда многие умирают и многим становится страшно, тот час, когда из-за плеча спящего человека выглядывает неизвестность. Не бросайтесь на другую сторону! С этим ничего не поделаешь.

Ночь шла. Все огни догорали.

Вот и огонь в плите почти погас. Эллен залила его водой. Убрала чашки и спрятала чайник на место, в шкаф. Еще раз наклонилась над Яном.

Она взяла письмо. Потом отворила дверь, тихонько прикрыла ее за собой и больше уже не оглядывалась. Она прошла по чужой квартире, прошла под стеклянной люстрой, мимо пальмы и треснувшего зеркала. Взяла в кухне ломоть хлеба. Кивнула вешалке для шляп и юркнула в шинель Яна. В таком виде ее никто не задержит.

— Мы встретимся, Ян!

Она ринулась вниз по ступеням. Растерянно постояла в парадной. На ощупь добрела до лестницы, ведущей в подвал, и забарабанила в дверь. Навстречу ей выглянули изумленные лица.

— Там наверху лежит раненый! — сказала Эллен.

Какие-то мужчина и женщина пошли с ней.

— Там, где горит свет, — сказала Эллен. Посмотрела им вслед. Еще раз осознала, до чего ей хочется пойти с ними вместе. Но в ее руке пылало письмо.

Она побежала вдоль по улице и пересекла площадь.

Чужая жизнь хлынула ей навстречу. Крики метались, как темные звезды. Бродили отвязавшиеся лошади. Все было как тысячу лет назад и как тысячу лет спустя. Разбилось зеркальное отражение. Изображение должно служить воображению. Картина должна быть символом. Солдаты затаптывали костер. Один из них что-то крикнул ей вслед. Эллен не оглянулась. Она прошмыгнула между двух лошадей и убежала. Там, на другой стороне, пылал остров, мосты, наверное, тоже пылали. Она снова пустилась бежать.

Как окошко в Сочельник, из серого цвета выплыл красный. Утро было холодное. Поверх всей суматохи вдали бесстрастно расплывались горы. Эти горы, за которыми начиналась синева.

«Чего не бывает», — думала Эллен. Она тесно прижалась к стене. Как часто она так бегала. И вечно кто-нибудь далеко позади кричал: «Постой! Не беги так быстро, а то упадешь! Погоди, пока я тебя догоню!» Теперь кричали далеко впереди. «Беги быстрее, еще быстрее! Не останавливайся, а то упадешь, не раздумывай, а то забудешь! Погоди, пока догонишь сама себя!»

Рано или поздно надо было прыгнуть. Эллен знала, что у нее больше нет времени. Знала, что скоро надо будет прыгнуть. Все превратилось в один-единственный разбег. Отец и мать, консул и Франциск Ксаверий, набережная и урок английского, бабушка, полковник и грабители в засыпанном подвале, мертвая лошадь, костер у пруда и эта последняя ночь. Эллен тихонько закричала от радости. И опять ей захотелось крикнуть им всем в лицо: это просто разбег, где-то там начинается синева. Не забудьте прыгнуть! Письмо она держала, как щит.

Она словно летела в последний раз на старенькой карусели. Грохотали железные цепи. Они были готовы отпустить Эллен в полет. Они были готовы порваться. Эллен бежала к набережной, к мостам, за которые шел бой. Бежала вослед царю Миру по его крестному пути. Никто ее больше не удерживал, никто бы не мог ее удержать. Часовой принял у нее письмо. Женщина в белом халате крикнула: «Не туда!» Халат был забрызган кровью. Она схватила Эллен за руку, но Эллен вырвалась, угодила в тучу едкого дыма и стала тереть глаза.

Ослепленная, она смутно различала толпу фигур, мечущихся взад и вперед, бревна, орудия и серо-зеленую взбаламученную воду. Здесь царил непоправимый беспорядок. Но за ним начиналась синева.

И снова услыхала Эллен пронзительный, испуганный вопль чужих солдат, а над собой увидала лицо Георга, но светлее и прозрачнее, чем раньше.

— Георг, моста больше нет!

— Мы построим его заново!

— Как он будет называться?

— Мост Великой надежды, нашей надежды!

— Георг, Георг, я вижу звезду!

Устремив горящие глаза на разбитый остов моста, Эллен перескочила через вырванный из земли, торчащий в воздухе трамвайный рельс, и не успела сила тяготения притянуть ее обратно к земле, как ударивший снаряд разорвал ее на куски.

Над пылающими мостами стояла утренняя звезда.

Эта книга написана пятьдесят лет назад и повествует о событиях, которые для большинства читателей — далекое прошлое. Она написана человеком, для которого это прошлое было настоящим и останется таковым навсегда, до тех времен, когда «времени больше не будет».

В 1948 г. молодая и никому неизвестная писательница Ильза Айхингер (род. в 1921 г.) опубликовала свой первый роман. Действие в нем разворачивалось в Вене, австрийской столице, охватывая около шести лет — с 1939 по весну 1945 года. Айхингер рассказывала о том, свидетельницей чего ей пришлось стать, ей, дочери «арийского» отца и «неарийской» матери, ей, много испившей из чаши страха и унижения. Приметы «обыкновенного фашизма» обозначены в романе с достоверностью летописи: свидетельства о расовой неполноценности с подсчетами «правильных» и «неправильных» предков, желтая звезда — знак отверженных, отмеченных «несмываемой печатью», спасительные, но — увы — столь немногочисленные заграничные визы как пропуск в землю обетованную, система тотальной слежки и запретов (на профессию, на учебу, на свободное перемещение, даже на право держать в доме животных), депортация в лагеря смерти.

И все же эта книга неизмеримо больше, чем свидетельство очевидца, чем документ самый точный и достоверный, каким был дневник Анны Франк, какими были книги уцелевших свидетелей и жертв геноцида против еврейского народа в фашистской империи, в «царстве Ирода». Роман Ильзы Айхингер — художественное произведение, особый мир, обладающий своим временем и пространством. В этом времени и в этом пространстве читатель вдруг перестает быть простым соглядатаем, в меру участливо наблюдающим за трагедией прошлого, превращается в участника трагедии вечной, восходящего по кругам от большой надежды к надежде великой, пробивающегося сквозь страх и мглу к мостам, над которыми восходит утренняя звезда.

Мир романа Ильзы Айхингер имеет свое устройство, свои эстетические законы. Автор пишет книгу в ту пору, которую Теодор Адорно обозначил как время «литературы после Освенцима». Поэзия должна была вновь обрести, нет, завоевать право — на слово, на звучание, право, утраченное людьми перед лицом «зверя из бездны», пробужденного их равнодушным безмолвием и шествовавшего под их восторженный рев. В статье «Призыв к недоверию» (1946 г.) Айхингер требует от своих современников недоверия к самим себе, к тому в человеке, что «допускает зверя».