И все закончилось в одно мгновение. А потом этот человек, застегнувшись, стал уходить, бормоча не то вежливо, не то с испугом:
– Спасибо, сэр… вы немного подождите… дайте я пройду первым…
И оставил Моргана, который, в мокрых до колен брюках хаки, шатаясь, поднимался на ноги и набирал в горсть соленой воды, чтобы прополоскать рот. О, если бы они видели, что он сейчас делает, что он только что делал… и его мать, о, как это ужасно, и Мэйми, и тетя Лаура, да и любая из напудренных старух, что, как некий ореол, окружали его жизнь… Они бы попросту онемели. Все они поняли бы, как он понял и сам, что сегодня перешел некую внутреннюю черту, оставив по ту сторону их мир, мир чайных вечеринок и старомодного остроумия. Мир телеграмм и ярости.
Когда он вновь выбрался на солнечный свет, то ожидал, что все станут на него смотреть. Все всё узнают. Вторая волна шока нахлынула на Моргана с медленным осознанием того, что, несмотря на его переход в совершенно иное качество, вселенная в его отсутствие не прекратила своего существования. Компания мужчин бросала друг другу мяч, и, когда он упал рядом с Морганом, тот поднял его и швырнул назад, играющим. И никто из них даже не бросил взгляд в его сторону.
У основания ступеней, когда он принялся взбираться на береговой утес, он встретил знакомого, и они дружески поздоровались. Никто не выкрикивал его имени, никто не указывал на него пальцем, никто ни в чем не обвинял.
Тем не менее страх, которого Морган минуту назад не испытывал, все же настиг его. На полдороге вверх колени отказались сгибаться, и он едва не потерял сознание. Пот выступил на лбу. Скорчившись, чтобы прийти в себя, и опустив голову вниз, он шептал, до конца не веря в то, что случилось:
– Это произошло… произошло…
Ему было тридцать семь лет.
* * *
Все последующие дни единственным оставшимся у него чувством была печаль. Ни сожалений, ни раскаяния. Вступи он на эту дорожку, как он полагал, в нормальном возрасте, когда он был молод, легко возбудим и страстен, он мог бы испытывать и сожаления, и угрызения совести. Но и счастье его тогда было бы более полным. Однако теперь что-то безвозвратно ушло; Морган жил жизнью скорее духовной, а не телесной, жизнью холодной, несколько однобокой, исключительно внутренней (почему люди думают, что их связывает только плоть?).
В любом случае его голод не был утолен. Даже в те моменты, когда тело Моргана испытывало удовлетворение, душа его жаждала любви. Эти несколько минут у кромки моря дали ему нечто и сейчас же забрали назад. И не было никакой возможности совершить обратное движение, ведь он даже не знал имени этого молодого человека. Не оставила его и печаль; лишь трансформировалась в общее мрачное настроение, в чувство несостоятельности, принявшее весьма прихотливое выражение во время званого обеда, когда его вырвало. Слава богу, здесь легко было поставить диагноз: у него признали желтуху и отправили подлечиться в офицерское отделение Главного госпиталя. И хотя болезнь с течением времени отступила, недомогание духа осталось неизлеченным.
К тому времени он жил в Египте уже полтора года, но все еще не научился любить эту страну. Бывали вечера, когда, вернувшись один в свою комнату, он чувствовал смертельную усталость. «Неужели теперь всегда будет так?» День за днем тянулась привычная череда событий, похожих одно на другое. Отупляющая власть привычек, начисто лишенных чувства. Время от времени на него нападал страх – а вдруг единственными значимыми вещами, которые он вывезет отсюда, будут умение плавать и пользоваться телефоном?
Но теперь у него хотя бы было приличное жилище. Через приятеля его свели с некоей Ирэн, гречанкой, говорившей по-итальянски, владелицей двух пансионатов в Рамлехе на востоке города, где проживали большинство иностранцев. Его работа почти ежедневно заставляла его приезжать сюда, поскольку большинство крупных зданий в этом районе снимал Красный Крест под госпитали. Теперь Морган путешествовал в обратном направлении – назад, на площадь Святого Марка, где он писал и передавал начальству свои отчеты.
Ездить на трамвае было скучным занятием – потерянное время, которое не вернуть. Но во время одной из поездок, когда холодным зимним вечером Морган направлялся домой, он вдруг отвлекся от своих тусклых мыслей, осознав, что над ним склонился некий молодой человек в форме кондуктора. Морган полез было в карман за билетом, но молодой человек остановил его жестом руки.
– Простите, пожалуйста, – сказал он. – Вы не могли бы подняться?
– Прошу прощения?
– Мое пальто – под вашим сиденьем. Мне очень жаль, что я вас потревожил.
Морган быстро встал, с тем чтобы молодой человек смог извлечь свое пальто. Когда он надел его, Морган заметил:
– Да, сегодня прохладно.
И они улыбнулись друг другу.
Трамвай почти доехал до Саба Паша, где заканчивался маршрут, но в оставшиеся несколько минут Морган кое-что осознал. Он оставался в трамвае один и, оказывается, погрузившись в свои невеселые мысли, не узнал своего недавнего знакомого. Но теперь он вспомнил, что они уже виделись. Первый раз это было полгода назад, когда с платформы он увидел промелькнувшую мимо красивую голову в красной феске и сверкнувшие белоснежные зубы. «Красив», – подумал он тогда. Утро было солнечным, и Морган осознал, насколько его свежесть оживилась этим мимолетным образом красоты.
С тех пор ему иногда удавалось наблюдать за молодым человеком, и его поражало изящество, с которым тот исполнял свои обязанности: он аккуратно ступал по полу вагона, стараясь не задевать ноги пассажиров, в отличие от прочих кондукторов, смело шагавших прямо по ним. С таким же изяществом он прощался на конечной остановке со своим приятелем-солдатом. Обрамленный дверью вагона, эпизод прощания нес в себе явный чувственный компонент – кондуктор последовательно дотронулся до каждой пуговицы солдатского кителя, словно играл на каком-то музыкальном инструменте.
Так бывает: некое особенное лицо вдруг выплывает из толпы. То, что Морган чувствовал, не могло быть облечено в слова; единственным спасением оставались общие места.
В тот раз он был с Робином Фернессом.
– У этого парня африканская кровь, – сказал он ему. – Явно негритянская.
Робин медленно кивнул головой, глядя искоса, и ответил задумчиво:
– Да.
Воспоминания, несколько постыдные, вновь стали волновать Моргана, одновременно он любовался кондуктором: молодой человек, должно быть, не старше двадцати, с красиво сформированной круглой головой, полными губами и темными глазами, в которых сквозит живое чувство. Есть особенная привлекательность в блаженной минуте, когда тобой овладевает любопытство, и Морган понял, что такая минута настала. Но он не смог придумать ни одной подходящей реплики, а потому они просто кивнули друг другу, и молодой человек присоединился к двум другим кондукторам, ехавшим на подножке трамвая. Пару раз они еще взглянули в сторону друг друга, но потом резко отвели взгляды.
На следующее утро Морган ждал своего нового знакомого на конечной остановке, держа под мышкой номер «Панча». У него созрел, хоть и не до конца, план показать молодому человеку картинки в журнале, что могло бы стать поводом к разговору. Но молодого кондуктора не было видно, и только спустя несколько дней среди толчеи и давки он прошел мимо Моргана. Египтянин приветствовал Моргана полукивком, на первый взгляд ироническим; англичанин же махнул в ответ рукой.
Теперь его интерес пробудился в полной мере. Морган часами болтался на конечной остановке, ожидая своего шанса. Но ему все не везло, и лишь совершенно случайно как-то вечером он оказался в нужном ему трамвае. Они сразу узнали друг друга. Когда Морган попытался заплатить за проезд, кондуктор запротестовал:
– Нет-нет! Этого не можно случиться.
– Но почему?
– Вы никогда не платить. Если вы не хотеть этот пиастр в вашей руке, тогда бросить его на дорогу или дать бедному человеку. Я его не брать.
– Почему вы так добры ко мне?
– Мне понравиться ваша манера. Вы сказать мне спасибо, я говорить спасибо вам.
Морган не мог вспомнить, когда это он благодарил кондуктора, но ничего на сей счет не сказал. Только спросил:
– Как вас зовут?
– Я Мохаммед эль-Адл, – ответил молодой человек.
Он произнес свое имя с подчеркнутым достоинством – так, словно боялся, что ему не поверят. Морган ждал, что юноша, в свою очередь, спросит, как его зовут, но вопрос так и не прозвучал.
– Вы говорите по-английски? – наконец сказал он.
– Совсем мало. Практика делать лучше.
– Вы гораздо успешнее, чем я. Я совсем не знаю арабского. А хотел бы на нем говорить.
– Почему?
Морган не знал, что сказать, а потому ответил наудачу:
– Чтобы читать «Elf Lela wah Lela», «Тысячу и одну ночь».
– О, они были написать известный философ. Правильно?
