– Как я откинула вуаль, пустив тебя в эту жизнь, так и ты помоги мне накинуть ее назад, чтобы я могла уйти в следующую.
– Мама, нет…
– Помоги мне подготовиться.
Она влажно вздыхает, и я тянусь, чтобы вытереть ее лицо, кожа под ее слезами теплая и мокрая, живая, полная соли, воды и крови.
– Я не хочу стать пустым дыханием. Не хочу горечи в нутре костей. Я так не хочу, Леони.
– Мама…
Стакан падает с тумбочки, у моих ботинок разливается лужица воды. Кузнечики стрекочут за окном, то ли одобряя происходящее, то ли осуждая.
– Милая, прошу тебя, – говорит мама.
Ее глаза широко раскрыты и кажутся какими-то дикими. Она стонет, и боль, кажется, пробегает через ее тело, заставляя ее ноги дернуться под одеялом, а затем замереть: как суровый ветер пробежал по обнаженным зимним ветвям. Морфия уже недостаточно.
– Позволь мне уйти, сохранив что-то от себя самой. Пожалуйста.
Я киваю, и ее горячая на ощупь голова оказывается под моими пальцами, и я разминаю и чешу ее, как когда-то она делала мне, и ее рот открывается и закрывается наполовину от удовольствия, наполовину от боли. Открывается и закрывается, словно в рыданиях, но она сдерживает их. И снова облегчение, но на этот раз это словно наводнение на сухих равнинах, несущееся от того места, где я касаюсь ее головы, по ее истощенному лицу, жилистой шее, плоской, вытравленной груди, углублению на животе, пустому горшку ее бедер, длинным, опухшим черным линиям ее ног до самых плоских ступней. Жду, но ничего в ее теле не меняется. Я жду, что она расслабится, но этого не происходит. Я понимаю, что она заснула, лишь по ее векам, гладким и расслабленным мраморным кругам. Я ухожу и закрываю за собой дверь. Майкл в душе. Па все еще на крыльце, его силуэт мерцает в темноте. Кто-то включил лампу в гостиной, и я вижу фотографии Гивена; год за годом улыбок краем рта и напряженных ног, словно он через мгновение сорвется и побежит, смотрят на меня. Множество Гивенов. И я так сильно хочу, чтобы он вернулся, хочу спросить его: что мне делать?
Микаэла сидит на втором диване в гостиной. Она дышит с открытым ртом, выдыхая крошки на свою рубашку, и наполовину съеденный крекер падает из ее руки на пол. Я даже не поднимаю его. Застеленная кровать в моей комнате кажется такой же маленькой и узкой, как постель мамы, и я, как и она, отворачиваюсь к стене. Я чувствую ее с другой стороны. Она жжет меня. Раньше я не видела этого, но теперь чувствую: ее грудь, набитую доверху древесиной и углем, пропитанную жидкостью для розжига, уже не пустую – боль сожгла все внутри нее необъятным пламенем.
Глава 11
Джоджо
Я вытащил Кайлу и побежал к крыльцу, к Па и его зажигалке, мерцающей в темноте, яркой, как маяк. Я запрыгнул на крыльцо, пропуская ступеньки, остановился перед Па, как кролики, которые бегают вокруг дома на закате: едят, замирают, потом бегут, чтобы снова замереть. Которые говорят мне: Так вкусно, так вкусно, но стой, стой, да, я вижу тебя. Кричат друг другу: Беги беги беги стой.
– Сынок, – говорит Па и кладет большую и теплую руку мне на затылок.
Собственные запястья кажутся мне мокрыми. Мой рот открывается, и я вдыхаю. Звучит так, будто в моем горле застряла паутина из слизи. В глазах жжет, и я закрываю рот, сжимаю зубы и стараюсь, стараюсь, стараюсь не заплакать. Я снова вдыхаю, и вдох звучит, как всхлип. Но я не стану плакать, хоть мне и хочется присесть рядом с Кайлой, хочется, чтобы Па обнял меня и прижал к себе, хочется уткнуться носом в его плечо так сильно, что я не смогу дышать. Но я этого не делаю. Я чувствую его руку на себе и встаю на цыпочки, чтобы он нажал ею сильнее. Чувствую тепло его пальцев. Он опускает руку вниз по моему затылку и останавливается у основания шеи, и я даже воображаю, что ощущаю движение его пальцев, кровь, бьющуюся под его кожей.
– Па, – говорю я.
Па качает головой, нежно поглаживает мою спину.
– Иди, уложи сестру спать. Поговорим завтра.
Мы с Кайлой едим крекеры с сыром пименто и тушеными куриными ножками, которые Па приготовил на сковороде, и запиваем это все водой. Я думаю положить Кайлу в ванну, но потом слышу звуки воды в душе, слышу голоса Ма и Леони в комнате и вижу, как зажигается зажигалка Па на веранде, и понимаю, что в ванной Майкл. Кайла кладет голову мне на плечо, хватает меня за волосы и закручивает пряди вокруг пальца, как лапшу.
– Ма? Па?
Ее дыхание замедляется, она пускает струйку слюны мне на шею, и я понимаю, что она заснула, но не отпускаю ее потому, что смотрю на Ричи, который смотрит на Па, который смотрит на темный двор, куда-то далеко, на дорогу. Лицо мальчика отражается в огне зажигалки, я никогда не видел такого выражения. Никогда не видел, чтобы кто-то смотрел на другого человека так, как Ричи смотрит на Па: все его лицо, округлый рот, широко раскрытые глаза, наморщенный лоб – все буквально пропитано надеждой. Он подходит все ближе и ближе к Па, словно котенок, только что родившийся, жаждущий молока, ползущий к тому, без кого он бы умер. Я кладу Кайлу на диван и выхожу на крыльцо. Ричи следует за мной.
– Рив, – говорит он.
Па щелкает зажигалкой, гасит ее и снова зажигает.
– Рив, – повторяет Ричи.
Па откашливается, сплевывает с крыльца, смотрит вниз на свои руки.
– Здесь было так тихо без вас, – говорит Па. – Слишком тихо.
Пламя зажигалки озаряет его быструю улыбку, которая тут же исчезает в темноте.
– Я рад, что вы вернулись.
– Я не хотел ехать, – говорю я.
– Знаю, – говорит Па.
Я потираю запястья и смотрю на профиль лица Па, вспыхивающий и пропадающий в свете зажигалки.
– Нашел? – спрашивает Па.
Ричи делает шаг вперед, и выражение его лица меняется. Всего лишь на мгновение. Он переводит взгляд между мной и Па и хмурится.
– Мешочек? – спрашиваю я.
– Да, – отвечает Па.
Я киваю.
– Сработал? Это талисман.
Я пожимаю плечами.
– Думаю, да. У нас получилось. Правда, полиция остановила. И Кайле всю дорогу было плохо.
Па снова щелкает зажигалкой, и пламя вспыхивает на полсекунды, яркое, холодное и оранжевое, а затем искрится и гаснет. Па трясет зажигалку у своего уха и снова зажигает ее.
– Почему он не видит меня? – спрашивает Ричи.
– Это был единственный способ отправить часть себя самого с вами. Раз Ма… – Па откашливается, – … болеет. Да и я сам не могу туда вернуться. В Парчман.
Ричи стоит в нескольких сантиметрах от Па. Я даже не могу кивнуть.
– Я вижу твое лицо каждый день. Как солнце, – говорит Ричи.
Па прячет зажигалку в карман.
– Ты меня бросил, – говорит Ричи.
Я приближаюсь к Па. Ричи протягивает руку, чтобы коснуться его лица, проводит пальцами по его бровям. Па вздыхает.
– Смотри в оба, парень. Раньше он так же смотрел на меня, – говорит Ричи.
Его зубы белые на черном фоне: маленькие и острые, как у котенка.
– А потом он меня бросил.
Мне приходится заполнять тишину, которую он образует своими фразами: насекомые замолкают перед каждым его словом.
– Ей уже лучше, Па?
Па роется в кармане, ища что-то, но затем останавливается.
– Иногда я забываю. Забываю, что бросил курить, – говорит он.
Он качает головой во тьме: я слышу, как его волосы скользят по стене дома, к которой он прислонился головой.
– Ей хуже, сынок.
– Ты один заменял мне папу, – слабым голосом произносит Ричи. – Мне нужно знать, почему ты меня бросил.
Ричи молчит. Молчит и Па. Я сползаю вниз по стене и сажусь рядом с Па на ступенях. Мне хочется положить голову ему на плечо, но я уже слишком взрослый для этого. Хватает ощущения того, как его плечо касается моего, когда Па проводит рукой по лицу, когда он начинает перекатывать зажигалку между пальцами, как иногда делает с ножами. Деревья шепчутся вокруг нас, практически невидимые во мраке. Когда я слышу, как Леони выходит из комнаты Ма и дышит так глубоко и тяжело, будто бежала, прерывисто, словно ей больно, я смотрю на блестящее небо и ищу созвездия, которые учил меня различать Па.
