Константин Яковлевич сунул ноги в тапочки и, подойдя к зеркалу, придирчиво осмотрел себя. Из дубовой рамки на него, скептически прищурясь, глядел молодой (безусловно, молодой — без плеши, без седины, без морщин) загорелый мужчина, интеллигентный и спортивный. Таких любят показывать в телепередачах «Мир интеллигентного человека». Именно такими в художественных фильмах средней руки делают положительных и в то же время дерзновенных физиков, дающих отповедь нигилистически настроенным гуманитариям…
Последняя мысль развеселила Константина Яковлевича. Черт возьми, кто-то из великих очень точно сказал, что «чувство юмора — это ум, обращенный и против себя»! Слава богу, у него есть чувство юмора. Именно оно помогает ему не меняться, не жиреть, не буреть, как бы ни поворачивалась его судьба…
А судьба его здорово повернулась. Из всей институтской братии выпуска сорок третьего и, пожалуй, всех последующих, безусловно, он добился самого большего (если не считать Шуру Потапова, который вообще великий человек и «вне конкурса»), И тем не менее, и несмотря ни на что, «мы с тобою навеки студенты, мой друг, нам навеки с тобой восемнадцать»…
— Что у тебя? — спросила Галка, когда он дошел наконец до кухни и поцеловал ее в пылающую щеку, испачканную полотерной мастикой. Такой «вопрос с ходу» означал, что ей самой не терпится что-то там такое свое рассказать. Слава богу, за семнадцать лет изучил.
— Нет, сначала ты скажи, что у тебя, — сказал он. — Чур, ты первая!
— Ой, — сказала Галка, — ты представляешь, Кось, Гуревич меня вызывает и говорит: «Что это у вас за мода делать ПН-2 без зазоров?» А я ему говорю: «Уже сто лет, как практики это делают без всякого нашего разрешения, — и прекрасно все получается». А он говорит: «У практиков и на слюнях балки держатся, и, может, вообще надо передать наши функции дворнику дяде Пахому». А я говорю: «Нашего дворника зовут не Пахомом, а Владлен Семенычем, и практики получше нас знают…» А он говорит: «Выполняйте мое указание». Я даже заревела…
— Да, страшен он в гневе, — добродушно засмеялся Константин Яковлевич. — Сильнее кошки зверя нет. Я завтра в комитете увижу вашего босса и скажу ему, чтобы он его укротил, твоего могучего Гуревича.
— С ума сошел, дурак! — ужаснулась она. — Только не хватает помощи сверху!
И ему было приятно, что вот есть на свете человек, который может ему, Константину Яковлевичу, только что ворочавшему миллионными делами государственной важности, делами, могущими уже через месяц отозваться громом от Хабаровска до Шяуляя, кто-то вот так может сказать: «С ума сошел, дурак». И это прекрасно, черт возьми!
— Ну-ну, так что же будет? — Он потрепал ее по загривку. — Уж не уволят ли тебя без выходного пособия?
— Ничего, отобьемся как-нибудь, не дрейфь…
За ужином, поедая какое-то фантастическое блюдо, талантливо сооруженное Галкой из фасоли, изюма, мяса и корицы (она готовила такие вещи не из гурманства, а просто для скорости), он продолжал думать о том же… Да, это счастье — не меняться с годами, оставаться самим собой… Сегодня в министерстве было совещание по сборному железобетону, и он все время разглядывал ребят своего поколения (их там было, пожалуй, большинство — сорокалетних).
Боже мой, неужели эти деятели — лысые, пузатые, солидные, говорившие друг другу «я подскажу товарищам» и «надо увязать с Госпланом», — неужели они его ровесники?
А он вот по утрам играет со своими аспирантами в волейбол, и орет «судью на мыло!», и ликует, когда посетители из провинции принимают за него надутого индюка Ющенко, зама по общим вопросам, — сам Константин Яковлевич выглядит слишком несерьезно для директора такого института…
Компот он выпил уже на ходу, по дороге из кухни в спальню. Поставил чашку прямо мокрым донышком на полированное зеркало тумбочки и грохнулся на диван, на лету стряхнув тапочки. Описав в воздухе забавную траекторию, они шлепнулись на ковер.
— Митька! Иди я тебя высеку! — крикнул он, постучав кулаком в стену.
Через минуту перед ним явился, как лист перед травой, его несчастный пятиклашка и расплылся в чудной, нахальной, обезоруживающей улыбке, открывавшей все наличные зубы, росшие вкривь и вкось, а также большущую дырку на месте двух, выбитых позавчера футбольным мячом.
— Ну, что скажешь в свое оправдание, двоечник?
— Одна двоечка не делает человека двоечником, — сказал Митька. — Погоди, вот еще получу, тогда пожалста…
— Ну, иди, балбесик, зарабатывай следующую. — Он поцеловал Митьку в плюшевую макушку и дал ему шлепка.
— А вообще-то смотря какая двойка. — Это он уже Галке. — Вот Васильков уж на что был пятерочник-распятерочник, уж на что первый ученик, а вот на первой двоечке сразу и погорел. Совершенно сгорел на ерунде. Госконтроль провел рейд по излишкам оборудования — и все полной мерой, как отрицательный пример, чтоб другим было неповадно. Так что лучше двоечек не получать… А ну-ка, старина, — это опять Митьке, — принеси мне вот ту толстую книгу в синем переплете и тетрадочку, которая под ней… И включи телевизор на тихое… Да не ходи ты, дурень, на цыпочках. Это все мамины предрассудки, все равно ты за сорок шесть секунд уничтожишь все плоды великой уборки.
— Па, почему за сорок шесть?
— Все подсчитано, — весело сказал Константин Яковлевич. — Живем, старина, в век кибернетики. Иди, иди учись…
— Так что все-таки у тебя? — спросила Галка, присаживаясь на диван.
— Все нормально. Двигаем технический прогресс со страшной силой…
— Слушай, ты и там у себя вот так говоришь: «со страшной силой»?
— Нет, что ты! Там я говорю: «На новом материально-техническом уровне мы, работники советской науки…»
— Врешь, — сказала Галка. — Неужели я, по-твоему, не догадалась тысячу раз допросить всех, с кем ты имеешь дело? Я даже знаю, как ты испугал зам. министра своими «лабухами».
— Не «лабухами», а «чуваками». Я ему сказал, что пускачи из ЦентроНИИ ведут себя на объектах как джазовые чуваки. А тот поднял бровь и сказал: «Не хотите ли, товарищ Демин, чтобы я приглашал своего шалопая сына в переводчики во время ваших докладов?» Он, наверное, считал, что я обязан сгореть со стыда от такого его сарказма. А я даже губу закусил, чтоб, не дай бог, не засмеяться. Вот, посмотри сюда, видишь, еще след зубов остался.
Галка, конечно, догадалась, что нужно сделать после осмотра закушенного места.
Отцеловавшись, она велела ему отдыхать, а сама ушла к Митьке, предварительно отобрав синюю книжку и зеленую тетрадку и пустив телевизор на полную громкость.
На голубоватом мерцающем экране диктор с благородным лицом дипломата сочным, глубоким баритоном выговаривал:
— Мадагаскар. Президент Циранана сегодня вернулся в Тананариве…
Константин Яковлевич, кряхтя, поднялся с дивана и переключил телевизор на вторую программу. В комнату ворвался многоголосый вопль колхозной свадьбы из какого-то спектакля. Комический старичок с косо приклеенной бородой, отчаянно подмигивая, выкрикнул какую-то остроту, вроде: «А жена-то небось почишше ревизионной комиссии будет». И потом все театральные колхозники опять громко, долго и натужно смеялись. Константин Яковлевич, вздохнув, выключил телевизор, мгновенно, с какой-то радостной готовностью замолчавший.
Внезапно наступившая тишина почему-то испугала Галку, и она прибежала из кухни.
— Что там такое?
— Ничего… Президент Циранана вернулся в Тананариве.
— Ну и память! — сказала Галка.
И он хмыкнул от удовольствия, потому что действительно это прекрасно, что за семнадцать лет (даже за двадцать, они ведь три года до свадьбы были знакомы) она никак не может привыкнуть к его качествам. И конечно, прекрасно, что любящей жене не надо придумывать эти качества, потому что они есть на самом деле.
— Ты спрашивала, что у меня. Так вот, сегодня в комитете чуть не зарубили наш проект. Тюрин прямо носом землю рыл, чтоб Кызыл-Батур передали в его лавочку. Он кричал, что мы все делаем дорого, что у нас купецкий запрос. Скажет слово — и отдувается и красную свою рожу вытирает платком, а его советчики вокруг бегают с бумажками, шепчут. А я — сама понимаешь — без советчиков. Я напираю на фактор времени, на наш баркайский опыт. Хотя, должен тебе сказать, позиция моя была неважная, потому что наши ребята действительно насчет денег сильно размахнулись. Я поздно заметил, прозевал.
— Ну и что же?
— А ничего, все равно в нашу пользу. Степан Лукич сказал этому пентюху: «Что ж вы, товарищ Тюрин, приезжаете на коллегию неподготовленным, все в бумажки заглядываете, суфлеров слушаете?» А тот говорит: «Виноват, Степан Лукич». Конечно, трясется за свое кресло, другая формация.
— Слушай, но как же все-таки приняли дорогой проект? Это ж свинство.
— Не волнуйся, детка, я уж там по ходу дела что-нибудь придумаю, рационализирую что можно. В крайнем случае, как говорил, помнишь, Массальский в фильме «Цирк»: «Полкило в артиллерия не играет никакой роль». И вообще Лукич правильно рассудил, что лучше с умным потерять, чем с дураком найти.
