— Вишь, что со мной сделали, — ворчал Тузлеев. — Ну и врачи! Едва не угробили.
— Так ты ж сам напросился, чтоб тебе кровь перелили.
— А что? Не заслужил я, что ли? — обозлился Тузлеев. — Мало я ее пролил за этих же вот докторов!
— Почему же за докторов? — удивился Власов. — Они тоже небось в войну из костей и мяса состояли.
— Ну, за нынешних молодых… И за тебя тоже…
— Брось, сослуживец! Негоже на земле своей родной счеты разводить, — неожиданно серьезно сказал Власов. — Плохо это. Я, может, за эти тихие клены, что под окном, хотел бы жизнь отдать. А ты — за молодых… Жить-то тогда зачем?
— Зачем, затем… — буркнул Тузлеев, закрывая глаза. Ишь ты, пристыдил. Болтун. Вот так все они. Должником еще помирать будешь…
Вошел Борис, с удивлением уставился на старика, лежавшего на власовской койке.
— Здравствуйте.
Тот открыл глаза, глянул на него и снова закрыл.
— Ну, как тебе, старлей, моя напарница? — снова, по-своему, криво улыбался Власов.
— Чудак ты! — рассмеялся Борис и, снята рубаху, пошел к раковине в углу.
— Вот, отец, человек новой формации, — говорил Власов, рассевшись на кровати Бориса. — Пример для нас с тобой и для всего поколения. Человек, готовый все отдать ближнему.
— Ну и дурак, — буркнул Тузлеев. — Оба дураки. Уговорили их врачи.
Женя смотрел на деда, повернув к нему голову и не меняя позы.
— Как раз наоборот, дедушка, — обтираясь, сказал Борис.
— Ну да. Когда б их слушал, так, наверное, давно бы уже… Пятнадцать лет назад они мне операцию предлагали.
— А может, ты бы уже пятнадцать лет инвалидом не был, сослуживец, а? Или неохота уже — не инвалидом?
— Эх-х! Болтун!
— Ну, а в самом деле, сослуживец, какая им корысть тебя оперировать?
— В том-то и беда, что никакой, — оживился Тузлеев. — Не доверяю я этим бессребреникам. Уж тот, кто берет деньги, хоть старается. Плохо сделает — не пойдут к нему. Зубы на полку положит. А так… Вот кровь перелили. Дорогая ведь вещь, да не своя, да без старания. И вот результат: чуть бы еще — и на тот свет спровадила… Нет, я бы лучше деньги заплатил, чтоб быть уверенным.
— В чем же дело? Давай мне деньги, я передам. И будь уверен! — двусмысленно предложил Власов.
— Все болтать бы тебе! — зло сказал Тузлеев, и в этот момент в палату вошел Герман.
— Здравствуйте. О чем ругаетесь?
— Здравствуйте, Герман Васильевич. — Власов поднялся с кровати. — Да вот сослуживец считает, что развращает медицину бесплатная помощь.
— Медицину?!
— Я вот думаю — больных, а он считает — медиков.
Герман удивленно пожал плечами и строго оказал:
— Тузлеев, вам не следовало вставать без разрешения врача.
— Я не могу там лежать, Герман Васильевич. Этот белый, ненормальный, притворяется. Он встать уже может. И смотрит так, того и гляди пришибет.
— Ну что вы, ей-богу!..
— А то. И еще просьба к вам: передайте меня другому врачу. Я ей не доверяю.
Тузлеев медленно сел на койке, свесил ноги. Герман внимательно и долго посмотрел на него, но Тузлеев-то понял, что врач растерялся и подыскивает ответ. Конечно, не на простачка какого-нибудь напали!
— Прасковья Михайловна очень хороший врач, можете мне поверить, Тузлеев. А такие сильные реакции на переливание крови бывают.
Тузлеев снова лег:
— Почему меня из палаты моей перевели?
— Так было надо. Для вашего же блага.
— Ну, а теперь?
— Что теперь?
— Вот я и говорю — что?
— После обхода что-нибудь придумаем. Может быть, дополнительную койку поставим.
С местами на отделении было плохо.
— Я пока полежу здесь?
— Пожалуйста, если Власов не возражает.
— Мне теплее! — заверил Власов.
Герман подошел к Жене:
— Как вы себя чувствуете, Женя?
— Ничего, — вяло ответил тот.
Герман кивнул ему ободряюще и вышел из палаты.
— Вот видели? Как в карусели — явился и исчез, — проворчал Тузлеев.
— Так это же он на тебя поглядеть забегал, сослуживец. До конференции даже. Жив ли ты после утреннего моциона.
— Жив ли… Я еще к главному пойду, если не удовлетворит просьбу.
— Неуемный ты, сослуживец! — рассмеялся Власов. — И обиды, похоже, старательно копил.
— Накопишь, с мое поживешь, — буркнул Тузлеев.
— Не-ет, сослуживец, — возразил Власов, — не годы накапливают обиды в человеке, а его душа. Есть у человека для зла закром — считай, несчастным родился.
— Ну-ну. Что ты про жизнь-то знаешь?
— Что она прекрасна и удивительна, сослуживец. Пока мы живы! Верно, старлей? Вот он отдает почку своему Женьке, потому что жизнь прекрасна, а почка, ноги, желудок — это мелочь, требуха! Считай, что ты отдал свои ноги кому-нибудь, чтобы он жид, и посмотри после этого на мир, сослуживец…
Федор Родионович прочел письмо и положил его на край стола. Словно в праздник, горели все шесть лампочек в люстре. Утро было пасмурное.
— Прочел? — крикнула из кухни Татьяна. Оттуда расползался по всей квартире аромат кофе.
— Да, — ответил Федор Родионович.
Он мог уже представить себе разговор за завтраком. Поморщился. Говорить не хотелось вовсе. Не было желания и приниматься за подготовку к лекции, которая должна была начаться в двенадцать дня. Пасмурная погода всегда выбивала его из колеи. Все годы лишь большим усилием воли он заставлял себя в дождливые дни заниматься так же интенсивно, как обычно, превозмогая депрессию и тоску, которые охватывали его, словно животное, подвластное только силам природы.
Татьяна внесла на подносе кофе, молоко, тарелку с гренками, залитыми яйцом, сыр. Все это были любимые ее кушанья, к которым она приучила постепенно и его. Она поставила поднос на стол и стала разливать кофе. Татьяна не любила есть на кухне. От этого, правда, в доме царил беспорядок, но они все привыкли к нему.
— Бедная девочка очень скучает, — сокрушенно сказала Татьяна, пододвигая своей большой сильной рукой к нему чашку. — Да и мы тоже, верно ведь?
Федор Родионович кивнул, пробуя кофе. Он не пил горячего.
Крупная, располневшая за последние годы и сильно поседевшая, Татьяна не утратила, однако, своей энергии и темперамента.
— Это несправедливо! Наконец-то находишь с детьми настоящий душевный контакт, они уже могут быть самыми близкими друзьями, становясь взрослыми, и почему-то именно тогда нормальным считается отдаление…
Ему трудно было с нею не согласиться, но и согласиться он не мог, ибо не чувствовал этой душевной близости с дочерьми и не мог надеяться, что они станут настоящими друзьями.
— И вместо того чтобы передавать именно своим детям жизненный опыт, мы передаем его чужим, — продолжала Татьяна. — Не в этом ли причина постепенной утраты традиционности?..
Она была доцентом кафедры акушерства и гинекологии, хорошим хирургом-гинекологом. Их старшая дочь, как и ее муж, тоже была врачом.
— И все усилия государства, направленные против такой утраты, малоэффективны без усилий семьи. Ты не согласен?
Она любила пофилософствовать, имея при этом всегда какую-нибудь очень конкретную цель. Федор Родионович не сомневался, что есть цель и сейчас.
— Ты думаешь, все именно так просто? — вяло спросил он.
— Я уверена, что в основе всякого сложного явления лежат простые истины, — категорично ответила она. — Уж нам-то, врачам, этого не нужно доказывать. Беда в том, что эти истины познаются иногда только на вскрытии… Еще гренок?
Он кивнул. Посмотрел на нее внимательно, даже с любовью. Да, да, она, конечно, права. При всей присущей женщинам, даже пожилым, романтичности Татьяна всегда отличалась прямолинейным мужским умом. И это сделало ее счастливой. Она любила своих дочерей и приложила немало усилий, чтобы они «своевременно» вышли замуж. Любила своего мужа, свой дом, но сильнее всего, вероятно, любила свое дело, которому могла отдавать больше, чем кому бы то ни было. Она познавала известные истины своего ремесла практикой и не пыталась раскрывать новых. Ей и не нужно было этого.
А разве он не мог идти тем же путем? Теперь это неизвестно. С самого начала он пошел иным. Он хотел искать и раскрывать истины непознанные. Он чувствовал себя способным на это. А в конечном итоге — малозначительная наукообразная деятельность, весьма напоминающая, вероятно, со стороны, из перспективы времени, беспомощное и бессмысленное барахтанье коричневого жучка в молоке… Он вытащил ложкой из молочника жучка и с отвращением бросил его в пепельницу.
— Почему бы тебе не взять его к себе? — говорила между тем Татьяна.
— Кого? — Федор Родионович уже несколько минут не слушал ее.
— Ну, Сашу, естественно! — возмутилась она.
Федор Родионович удивился. Хотя зять и был хирургом…
