Борис молчал и с благодарностью думал об этом человеке, так неожиданно поддержавшем его в минуту, когда, казалось, каждый стремился отговорить его. И мать, и брат, и даже профессор.
— О, опять Клавдия идет! — сказал Власов. — Ну и настырная!
— Кто? — не понял Борис. — Жена?
— Да нет, женщина просто. Мужчинам ведь без женщин никак, и наоборот — тоже.
— Невеста, значит? — улыбнулся Борис.
— Мне уже двадцать восемь, сослуживец. Какие тут невесты! Но доконать она меня хочет… Работаем вместе.
К ним подходила невысокая женщина с приятным, хотя и довольно сильно подкрашенным лицом, одетая модно и ярко.
— Вишь как разнаряжена! На свидание! — буркнул Власов, но в голосе его не было осуждения.
— Здравствуйте, — сказала женщина, подходя, мелодичным голосом. — Власов, а у меня есть для тебя радостное известие.
— Садись, Клавдия, — радушно предложил Власов. — Весть — это хорошо. А как насчет четвертинки — радостная ведь, говоришь, весть-то?
— Ох, беда с ним! — доверительно сказала Борису Клавдия, присаживаясь на скамью.
Борис рассмеялся и встал.
— Ничего, с таким и бедовать не скучно. Всего хорошего. Пойду к брату.
— Ну-ну, погоди!.. Клавуня, меня язва мучает, не усугубляй.
— Действительно нет. Я торопилась.
— Эх ты!.. — горестно развел в стороны длинные руки Власов. — А так надо бы… Ребята придут?
— Привет тебе от всех. Завтра придут.
— Что же, сослуживец, отложим до завтра, — грустно сказал Власов. — Завтра, конечно, это не сегодня, но ты не расстраивайся. Завтра даже веселей будет: папашу Тузлеева прихватим.
Допоздна развлекал Власов Бориса всякими разговорами да историями. Заснули около двух ночи, уставшие, как после тяжелой работы.
День начинался серый, влажный. Под утро пошел дождь и нудно бил в стекла несколько часов кряду. В реанимационной палате все время горел свет и туда-сюда сновала дежурная сестра. Тузлеев проснулся часа в три и не смог с тех пор заснуть, невзирая на все полученные таблетки и уколы. Он чувствовал бы себя совсем неплохо, если бы не разбитость и бессонница. Его раздражал свет, и сестра, и дождь, и этот человек на противоположной койке с широким, плоским и белым, словно нарисованным на меловой стене, лицом. Тузлееву казалось, что тот не спит сутки напролет. Чаще всего Тузлеев видел его глаза открытыми. Они смотрели в окно, темное или залитое солнечными лучами, с неизменным выражением, а правильнее сказать — неизменно без всякого выражения. Иногда Тузлеев замечал, что этот мертвый взгляд направлен на него. Все это было невыносимо.
Ворочаясь на высокой жесткой кровати, из которой торчало множество различных ручек, не придававших ей, однако, мягкости, Тузлеев с раздражением стал думать о том, что опять до воскресенья не получит свой любимый еженедельник «За рубежом». Жена приезжала к нему по средам одна, а по воскресеньям с сыном. К другим приходили чаще, к некоторым даже ежедневно. Он злился и обижался на жену, понимая между тем, что чаще она приезжать не могла, занятая работой и хлопотами по дому. Жили они далеко от больницы, в другом конце города, в районе, который еще совсем недавно был пригородом. Занимали половину небольшого дома, а в другой половине жила его сестра, с которой они поссорились вскоре после окончания войны, когда он разошелся со своей первой женой, и так до сих пор даже не разговаривали.
Мимолетное воспоминание о сестре и первой жене, проползшее в нестройном ряду беспорядочных ночных мыслей, ухудшило и без того паршивое настроение. Так бывало всегда. Может быть, от того, что не хотел он, не мог признавать свою неправоту…
Все его худое тело словно палками было избито. Проклятые медики! Мало им того, что бог весть какую дрянь влили в него — едва не помер, так бросили еще на эту высоченную кровать, с которой и слезть-то будет не просто! Тузлеев сел на койке, свесив с нее отечные тяжелые свои ноги. До пола оставалось с четверть метра, сверху же казалось еще больше.
— Сестра! — раздраженно позвал он.
Сестра, делавшая в это время укол соседу, обернулась и сказала:
— Вам нельзя вставать, Тузлеев, лягте, — и опять отвернулась от него, продолжая свое дело.
Чертова кукла! Какой-то убийца ей дороже…
— Помогите мне слезть отсюда! — потребовал он.
Сестра закончила манипуляцию и подошла к Тузлееву со шприцем и жгутом в руках.
— Я же говорю вам — врач не разрешил…
— Много ваши врачи понимают, — перебил он. — Вот чуть не угробили… Ну-ка… — Он протянул к ней руку, оперся на плечо и слез.
— Ну, Тузлеев, — взмолилась сестра, — меня же будут ругать за вас. Скоро уже обход, тогда вам, возможно, разрешат…
Он махнул рукой:
— Ладно, ладно, я не дитя малое.
Шаркающей походкой, чувствуя слабость в больных своих ногах, Тузлеев пошел к двери. Кухнюк следил за ним, и Тузлееву вдруг стало жутко. Ему показалось, что этот человек готов вскочить. Вот собирается, вот сделал какое-то едва приметное, начальное движение… И ведь не уйти от него!.. Тузлеев остановился:
— Сестра!
Она была рядом и он взял ее под руку.
— Отведите меня в мою палату.
— Это невозможно.
— Как невозможно, что значит невозможно? — брюзжал он. — Там мои вещи, мои папиросы…
— Все здесь, Тузлеев, а там уже другой больной.
— Как другой? На моем месте? — Он был поражен. Какое хамство!
— Сейчас ваше место здесь. И вам предписан постельный режим. Давайте я помогу вам лечь, — уговаривала сестра.
Кухнюк, не моргая, смотрел на него. Без всякого выражения, но это и было самым неприятным.
— Я не буду здесь! — вскрикнул Тузлеев. — Слышите, ни минуты больше не буду.
В дверях появился милиционер в халате поверх кителя и с книгой в руке. Тузлеев крепко держался за сестру и подвигал ее к выходу.
Больные и медицинский персонал готовились уже к очередному дню: обходу, операциям, процедурам. Поднимались сегодня неохотно, а поднявшись и приведя себя в порядок, бродили по коридорам или тоскливо стояли у окон, глядя в неприветливый мокрый парк, на ветви, качавшиеся под серым, набухшим влагой небом.
В коридоре у дверей реанимационной Тузлеев и сестра столкнулись с Власовым.
— О, сослуживец! — расплылся Власов. — Я тебя проведывать иду, а ты, гляжу, меня. Как живой.
— Власов, — обрадовалась сестра, — проводите его пока к себе в палату. До обхода.
— Можно, — согласился Власов. — Ну, цепляйся, сослуживец.
Они медленно двинулись по коридору.
— Ну, как на том свете, не шибко страшно? — не переставая улыбаться большими кривящимися губами, говорил Власов. — Ты что же это, сослуживец, не молодой вроде бы, а баловник…
— Перестань, этим не шутят, — проворчал Тузлеев.
— Ну, отец, какой же ты фронтовик? К смерти ведь привыкнуть надо. То-то, гляжу я, не Герой ты Союза… Жаль, что запоздал я родиться. Не умирать бы мне от постылой язвы, а на лафете, под кумачом, со Звездой на груди…
— Балаболка.
— Вот тебе крест, сослуживец. Не веришь?
— Что же, каждый Звезду, по-твоему, на войне должен получить? — разозлился Тузлеев.
— А как же! — удивился Власов. — Обязательно!
— Дурак ты, — выругался Тузлеев.
— Исправлюсь. Молодой, — рассмеялся Власов. — Ну, ладно, ладно. Знаешь ведь, что люблю заводить. Не день в одном окопе сидим, — примирительно сказал он и, наклонившись, добавил тихо: — Я ведь завидую тебе.
— Дурак дураком! — усмехнулся Тузлеев.
Власов снова рассмеялся:
— Все у тебя, сослуживец, дураки. Видно чего-то ты сильно недопонимаешь.
На широком балконе в конце длинного коридора Борис делал зарядку. Через открытые стеклянные двери видно было, как пружинисто приседает. Рядом махали руками еще несколько человек.
— Очень заразительный человек наш новый сослуживец, — одобрительно заметил Власов. — Он еще и нас с тобой, отец, к зарядке пристрастит.
Женя лежал на спине, вымытый, причесанный, закрыв глаза и вытянув на одеяле руки. Тузлеев поморщился. И тут серый лежит! Там белый страшный, тут серый невеселый. Черт их разберет, стоящих у самого своего края, убьют или сами помрут. И то и другое жутко. Трупы пугали Тузлеева. Он и на похороны никогда не ходил в последние годы. Отец помер еще в войну, а на панихиды по сверстникам своим — знакомым ли, родным — не ходил. Вроде бы немало смертей насмотрелся в войну, а к старости словно другой человек в нем родился.
— Это кто такой? — с опаской спросил он у Власова, указав глазами на Женю.
— Сослуживец, — ответил тот. — Кому же здесь еще быть? Которому брат почку отдает.
— А-а, — недоверчиво протянул Тузлеев. — У стал я…
— Ложись на мою родную, — предложил Власов. — Люди, сказывают, хлебом делятся. А я не хуже людей. — Он помог Тузлееву лечь. — Вот так. Потом Герман что-нибудь придумает.
